|
|
© М.А. Иманов. Текст, 2007.
© Н.М. Иманова. Права, 2007
Михаил ИМАНОВ
ГОРЬКИЕ ПЛОДЫ
Книга третья
Часть первая
Горькие плоды
1. Воздушный сад
Когда-то в детстве учитель-грек рассказывал Ироду о чудесных садах царицы Семирамиды в Вавилоне. Они были устроены на крыше ее дворца, где был насыпан толстый слой плодородной земли. Издали казалось – во всяком случае, так утверждал учитель, – что сады висят в воздухе. Царское достоинство, полученное от римлян, представлялось Ироду таким садом. Оно, подобно вавилонскому саду, висело в воздухе, и от Ирода зависело – растает его власть, как мираж, или врастет корнями в твердую почву.
Отряд состоял из восьми больших кораблей, предоставленных Ироду Антонием. Сорок дней назад Ирод отплыл из Брундизия в направлении Иудеи. Четыре дня пробыли на острове Родос, больше десяти – у восточного берега Киликии. Удалось собрать около двух тысяч воинов – греков, персов, сирийцев. Разбойники, искатели приключений, беглые рабы – Ирод не спрашивал, кто они и откуда, лишь бы желали идти за ним. Каждый получал пятьдесят серебряных драхм и обещание богатой добычи. Деньги были даны Антонием, Октавианом и Валерием Месаллой. Последний, к удивлению Ирода, дал значительно больше двух первых. А ведь в щедрости Месаллы приходилось сомневаться, впрочем, как и в богатстве. Но необычная щедрость объяснилась скоро и просто – Месалла сказал, что это деньги сирийских купцов, торгующих в Риме. И хотя купцы многим обязаны другу Антония и Октавиана, деньги они дали в долг, под поручительство самого Сармаллы.
– Тебе известно это имя? – спросил Валерий.
Ирод ответил, не скрывая удивления:
– Кто же не знает Сармаллу! Это один из самых богатых людей не только в Сирии, но и, пожалуй, на всем Востоке.
– Самый богатый, – с улыбкой поправил Ирода Месалла.
Ирод согласно кивнул:
– Да. Но как я смогу вернуть долг? Все, что я имел, съела война и смута.
Месалла снисходительно усмехнулся:
– Отдать? Но разве я говорил тебе об отдаче? Сармалла сам расплатиться с купцами, но с тебя не возьмет ничего.
– Чего же он ждет от меня?
– Дружбы, мой Ирод. Он хочет дружбы царя Иудеи, – сказал Месалла и, почтительно поклонившись Ироду, добавил: – Как и я.
– Ты имеешь ее, благородный Месалла. А он… – Ирод кивнул с достоинством. – Он получит то, что ждет.
С Сармаллой, известным сирийским богачом, Ирод виделся несколько раз в окружении Кассия, потом в окружении Антония. Это был человек вполне заурядной наружности: небольшого роста, сутулый, с мелкими чертами лица и рыжей бородой, растущей клочками. Он неизменно, даже в торжественных случаях, был в потертом хитоне и стоптанных сапогах. Ничто в его облике не выдавало огромного богатства. В Дамаске его называли «наш золотой нищий». Он был скрытен, удачлив в делах и умел ладить с властями – как с местными, так и с римскими. Среди простого народа он имел добрую славу: раздавал деньги беднякам, жертвовал на храмы. Его дружбы искали многие, но он почти никого не допускал близко к себе, а если с ним заговаривали о деньгах, вздыхал и жаловался на трудные времена, тяжелую жизнь и людскую неблагодарность. Говорили, что он связан с крупными разбойничьими шайками, промышлявшими в Сирии и Иудее. Никто ничего не знал точно, но ни один караван с товарами, снаряженный Сармаллой, не подвергался разбойничьим нападениям.
После разговора с Месаллой о Сармалле Ирод ощутил значимость своего царского достоинства в большей степени, чем когда его поздравляли Октавиан, Антоний и самые знатные римляне.
Рим утомил Ирода. На торжественных обедах, данных в его честь, он ощущал себя скованно, неловко, а порой даже униженно. И это при том, что находился в центре всеобщего внимания и выслушивал множество лестных речей о своих великих достоинствах. Он понимал, что все они – и Октавиан, и Антоний, и члены римского сената – видят в нем варвара, готового служить им, защищать их интересы в восточных провинциях, приносить им еще большую славу и еще большее богатство, а его великие достоинства в их глазах то же, что достоинства гладиатора или дорогого коня, вероятного победителя предстоящих состязаний. Пожалуй, единственным человеком, кто смотрел на него по-другому (или Ироду казалось, что по-другому), была Октавия, жена Марка Антоний, сестра Октавиана.
Покинув Рим, он чаще всего вспоминал о ней. Ясный взгляд ее голубых глаз, то, как она произносила: «Ирод, царь Иудеи», – волновали его, и волнение это было непонятным, неясным, но сладким. Несколько раз Ирод различил черты ее лица в серебристом овале своей звезды, неизменно висевшей над головой в черном ночном небе – и там, в Риме, и здесь, среди волн бескрайнего моря. Что это должно означать, он не понимал. Октавия для него была так же недоступна, как и звезды на небе: можно любоваться ими, но нельзя дотянуться рукой.
Как-то Ирод спросил Анана:
– Что ты думаешь об Октавии?
Анан непонимающе взглянул на него:
– О ком спрашивает мой господин?
Ирод не повторил вопроса и отвернулся. Напоминать Анану об Октавии значило бы сказать: «жена Антония», а Ироду так трудно было произнести это – «жена».
Иудейский берег явился ранним утром, внезапно. Анан разбудил Ирода, дотронувшись до его плеча. Ирод встал, по скрипучей лестнице поднялся на палубу. Матросы, столпившись на носу корабля, громко переговаривались, указывая на линию горизонта. Ирод взглянул. С трудом различил едва заметную полоску земли, неясные очертания гор, похожих на облака. Громкий голос матросов раздражал его, и он указал на них Анану. Подойдя к капитану, стоявшему у правого борта, Анан что-то шепнул ему. Коротко взглянув на Ирода, капитан зычно и отрывисто крикнул, приказывая матросам разойтись по своим местам. Когда палуба опустела, он приблизился к Ироду, сказал, почтительно поклонившись:
– Господин прикажет встать на якорь в бухте Птолемаиды?
– Встать на якорь? – поморщившись, но, не глядя на капитана, переспросил Ирод. – Да, – еще раз поклонившись, ответил капитан, – если господин желает следить за разгрузкой других кораблей.
Ирод слабо кивнул, и капитан, пятясь, удалился. Поднявшееся из-за горизонта солнце слепило глаза, берега уже не было видно. «Царь Иудеи», – проговорил про себя Ирод, прикрыв веки. Затаив дыхание, прислушался, как будто ожидая ответа, но, кроме шума волн, свиста ветра и скрипа снастей, не услышал ничего. Тогда он спустился в каюту и пробыл там до полудня в постели, лежа лицом к пахнущей сыростью переборке.
Анан, просунул голову в дверь, сообщил, что остальные корабли начали разгрузку и что прибыл человек от Ферора.
– От кого? – медленно повернув голову, спросил Ирод.
– От Ферора, твоего брата, господин.
– Царь Иудеи, – проговорил Ирод и, вздрогнув, посмотрел на Анана – он не думал произносить это вслух.
– Царь Иудеи, – вслед за ним эхом повторил Анан.
* * *
Ферор ждал Ирода на берегу и, когда лодка ткнулась носом в песок, вошел в воду, протягивая брату руки.
– В Иудее время бежит быстрее, чем в Риме, – воскликнул Ирод, оглядывая Ферора. – Ты стал настоящим мужчиной!
Ферор еще не стал настоящим мужчиной – юношеская розовость щек и редкие волосы на подбородке свидетельствовали об этом. От слов Ирода он покраснел и опустил голову.
Послышались приближающиеся шаги, песок скрипел под подошвами идущего.
– Позволь приветствовать тебя, доблестный царь Иудеи, – раздался высокий, чуть дребезжащий голос.
Ирод обернулся. Впервые на родном берегу его назвали царем. Перед ним стоял маленький человек в запыленном хитоне – он узнал Сармаллу. Поклон Сармаллы был слишком низким и почтительным для столь богатого и влиятельного человека.
Сердце Ирода радостно забилось. Дружески, но с достоинством, близким к высокомерию (последнее далось ему не без труда – он еще не привык к своей новой роли), Ирод ответил на приветствие. Когда Сармалла распрямился, в его лице была скорбь.
– Я вместе с тобой удручен великой потерей, мой господин, – проговорил Сармалла.
Ирод быстро взглянул на Ферора. Но тот стоял с низко опущенной головой.
– Мать? – В голосе Ирода была тревога.
Ферор отрицательно повел головой. Ирод шагнул к брату.
– Кто?
– Фазаель, – невнятно, будто у него свело губы, выговорил Ферор.
– Когда?
– Еще до твоего отъезда в Рим.
Некоторое время Ирод молчал, глядя себе под ноги. Он не ощущал горя и боялся, что это поймут другие. В последние годы Фазаель только мешал ему – своей нерешительностью, честностью, своей рассудительностью, своей терпимостью к врагам. Фазаель сдерживал его даже тогда, когда не высказывался прямо, и даже тогда, когда молчал. Не сам Фазаель, а его присутствие в этом мире мешало Ироду, и Ирод знал это. Братские чувства давно затуманились раздражением и неприязнью. Теперь, когда старшего брата не стало, туман рассеялся, и братское чувство стало ясным.
Да, Ирод не ощущал горя, зато ощутил любовь к ушедшему, такую, какой не испытывал никогда. Любовь была не просто сильной, она была радостной.
Опасаясь, что это отразится на лице и может быть понято превратно, Ирод, прервав молчание, спросил, не поднимая головы – отрывисто, чтобы не выдать истинных чувств:
– Его убил Антигон?
– Парфяне, – глухо отозвался Ферор.
– Они дорого заплатят за это!
Ирод произнес это громко и зло, так чтобы его хорошо расслышал Сармалла, теперь стоявший боком и смотревший в сторону, как бы давая возможность братьям говорить наедине.
– Они дорого заплатят за это! – повторил Ирод еще громче и злее, подняв голову и посмотрев на Сармаллу.
Тот ответил, почтительно кивнув:
– Так, мой господин, варварам не уйти от возмездия.
– Как и Антигону, – добавил Ирод.
– Так, мой господин, – снова кивнул Сармалла и спросил как бы в нерешительности, виновато улыбнувшись: – Мой господин позволит сказать… – Он не продолжил, выжидательно глядя на Ирода.
– Говори.
– Я привел с собой тысячу конных, мой господин, и снарядил несколько караванов с продовольствием. Воины царя Иудеи не должны нуждаться ни в чем.
«Тысяча конных», – почти испуганно повторил про себя Ирод и, забыв обо всем, с просветлевшим лицом бросился к сирийцу, порывисто обнял его.
– Ты радуешь меня, благородный Сармалла! – Но, вспомнив, что сейчас ему больше приличествует скорбь, а не радость, тяжело вздохнул. – Я всегда буду помнить, кто был рядом со мной в минуту великого горя.
Сармалла не ответил, а Ироду показалось, что в углах тонких бескровных губ сирийца мелькнула усмешка.
* * *
Сармалла позаботился о жилище Ирода в Птолемаиде и о размещении его войска. Из Сирии прибыло несколько богатых купцов, заверивших Ирода в своей преданности и готовых – так от имени их всех объявил Сармалла – помочь ему в войне с Антигоном. Был дан пир в честь нового царя, на котором кроме купцов присутствовали знатные горожане и командиры когорт.
Ирод слушал восхвалявшие его речи со сдержанной улыбкой, время от времени коротко отвечал говорившим. Он чувствовал себя разбитым, и больше всего ему хотелось остаться одному. Он косился то на стоявшего за его спиной Анана, то на Ферора, сидевшего по левую руку от него (по правую важно восседал тщедушный Сармалла), как бы спрашивая, когда же это все завершится и его оставят в покое. Но лицо Анана было непроницаемым, а Ферор сидел с низко опущенной головой, задумчиво водя пальцем по краю стола. Палец был тонким, прямым, с неровно обкусанным ногтем. Ирод подумал с грустью: «Царю Иудеи, только что сидевшему с сильными мира сего, приходится пировать с грубыми торговцами и детьми».
А «грубые торговцы» были довольны, и их веселье было искренним, при этом их взоры в большей мере были обращены на Сармаллу, чем на Ирода, – далеко не каждому из них выпадало счастье когда-либо разделять стол с великим богачом Востока. Что же до самого Ирода, то купцы готовы были помогать тому, кому помогает Сармалла, – хитроумный сириец умел приумножать богатство и никогда не бросал деньги на ветер.
Анан склонился к самому уху Ирода:
– Позволь проводить тебя, господин.
Анан произнес это шепотом, но сидевший рядом Сармалла, как видно, обладал тонким слухом. Повернувшись к Ироду и заглядывая ему в лицо, он сказал с почтительной улыбкой:
– Надеюсь, царь простит мне, недостойному, устройство этого утомительного пиршества.
– Тебе не о чем беспокоиться, достойный Сармалла, – ответил Ирод, – я доволен тобой.
– Царь слишком великодушен. – В улыбке Сармаллы проявилась грусть. – Я знаю, что долгий путь утомил царя, а известие о смерти брата повергло в скорбь. Купцы, которых я привез с собой, люди простые и, как и я, недостойны возлежать за одним столом с царем Иудеи. Но я полагал, что честь, оказанная тобой, быстрее и шире раскроет их души и…
Сармалла не закончил и виновато опустил глаза. А Ирод договорил, усмехнувшись:
– И кошельки.
Сармалла поднял и снова опустил глаза.
– О, мой господин, я только хотел сказать…
– Я понял, – мягко перебил Ирод и продолжил, взяв Сармаллу за руку: – Я желаю, чтобы впредь ты, благородный Сармалла, говорил бы со мной прямо, не опасаясь ни моего недовольства, ни моего гнева. Чем ближе я буду к иудейскому престолу, тем больше льстецов будет окружать меня. Это участь царя: много сладких речей, много подданных, но мало тех, кто мог бы сказать царю правду, как бы она ни была горька. Я хочу завоевать друзей еще до того, как сумею завоевать царство, – ведь когда сяду на престол, друзей окажется слишком много, а я с подозрением отношусь ко всяким излишествам. И потому сейчас я, царь без царства, говорю тебе: будь моим другом, Сармалла.
– У меня нет слов, господин, чтобы выразить радость и страх, которые доставили мне твои слова.
Голос Сармаллы прозвучал взволнованно, и Ирод не заметил притворства ни в тоне, ни в лице сирийца.
– Тогда оставь страх врагам и льстецам.
Сармалла улыбнулся:
– Так, господин, я уже не испытываю страха.
– Я верю, – пристально глядя на него, сказал Ирод, – но хочу доказательств.
– Господин получит их теперь же.
И, поднявшись, Сармалла громко и повелительно обратился к гостям:
– Царь благодарит всех, кто почтил его своим присутствием на этом торжестве. Идите с миром.
Первыми, низко кланяясь Ироду, ушли купцы, за ними знатные горожане. Последними покинули зал военные трибуны. Они не скрывали неудовольствия от прерванного веселья и недобро поглядывали на Сармаллу.
– Ты видишь, – угрюмо проговорил Ирод, – у этих людей нет страха.
Сармалла понимающе покачал головой:
– Царь купил их воинское умение, но не купил их уважение.
Ирод вспыхнул.
– Ты полагаешь, что уважение можно купить? – Он указал на дверь, куда только что вышли трибуны. – Или ты хотел сказать, что я не заслужил их уважения?
– Пусть мой господин поверит, что я сказал только то, что сказал, и не гневается на бедного Сармаллу. – Он продолжил лишь тогда, когда Ирод кивнул ему, как бы извиняясь за внезапную вспышку гнева, и коротко бросил Ферору: «Выйди!» – В этом мире покупается все, и уважение в том числе.
Ирод ответил, разведя руки в стороны:
– Я царь без царства и мог заплатить только за воинское умение. Когда я стану таким же богатым, как ты, мой Сармалла, я буду покупать уважение, преданность и доблесть. Скажи, сколько же я должен был дать солдатам, чтобы они уважали меня?
– Дать? – притворно удивился Сармалла. – Разве я сказал, что купить значит дать? Купить значит иметь. Мы покупаем уважение тем, что имеем богатство. Богатый царь могущественен, а могущество привлекает людей само по себе. Я сказал бы так, с позволения моего господина: могущество – прекрасный ларец, где хранится богатство, большой ларец означает большое могущество, маленький – меньшее. Люди будут поклоняться ларцу-могуществу, даже не задумываясь, достанется ли им оттуда хоть малая толика.
– Золотой телец, – кивнул Ирод. – По нашей вере великий грех поклоняться золотому тельцу.
– Да не прогневается на меня господин, – с поклоном сказал Сармалла, – но вера у всех одна.
– Оставим гнев Богу, – усмехнулся Ирод. – Продолжай.
– Вера у всех одна, – повторил Сармалла, – что бы там ни говорили ученые священники. Она как храм – ее основание, могущество земное. Да, купол уходит к небесам, но молящиеся находятся на земле. И каждый знает: для того чтобы на их головы не упала крыша, нужен мощный фундамент и толстые стены.
Склонив голову набок, Ирод внимательно вгляделся в лицо Сармаллы.
– Значит, ты не веришь в могущество Бога?
– Верю, мой господин, – спокойно ответил сириец, – и вижу в могуществе земном отражение могущества небесного.
– Золотой телец?
– Как будет угодно господину. Но ты просил меня быть искренним. Золотой телец, упрятанный в ларец могущества, – добавил он.
Некоторое время они молчали Ирод сидел, подперев голову рукой так, что Сармалла не мог видеть его глаз. Голос его, когда он начал говорить, звучал мягко, вкрадчиво.
– Тогда ответь мне, мудрый Сармалла, – почему же ты, обладающий таким богатством, не упрятал его в ларец могущества? Зачем тебе нужен такой, как я? Если верить твоим рассуждениям, ты и сам способен стать царем, купив уважение целого народа.
Болезненная улыбка явилась на лице Сармаллы.
– Господин ошибается, бедный Сармалла не способен сделать это.
– Бедный? – скорее удивленно, чем насмешливо переспросил Ирод.
– Да, господин, я не отмечен печатью Власти.
– И что же это за печать? – Ирод поморщился (он не имел опыта ученых разговоров и заметно устал). – Я перестал понимать тебя.
– Бог избирает тех, кто должен властвовать. Он дает им такую силу, которую нельзя изъяснить словами. Эту неизъяснимую словами силу я называю печатью Власти. Ты, мой господин, отмечен ею, а я – нет.
Ирод помотал головой:
– Но ты говорил о ларце, о богатстве… Зачем все это, если, как ты говоришь, Бог избирает человека?
– Так устроено в этом мире, мой господин. Умеющий стяжать богатство не отмечен печатью Власти, а отмеченный не имеет способности стяжать. У меня есть богатство, но нет ларца, а без него богатство всего лишь деньги. Монеты могут предоставить удовольствия, но на них нельзя купить могущество. Печать Власти на тебе, мой господин, и ларец могущества в твоих руках.
…Переходя по открытой галерее из пиршественного зала в предназначенные для него покои, Ирод бормотал, глядя в спину идущего впереди слуги с факелом:
– Ларец могущества, печать Власти… воздушный сад…
Вдруг он остановился, как бы вспомнив о чем-то. Повернувшись к Анану, спросил:
– Тебе понравился этот Сармалла?
В колышущемся пламени факела обычная бледность лица Анана сменилась багровостью, глаза горели.
– Он верит в твое могущество, мой господин, и в твою великую судьбу.
– В мою великую судьбу, – вслед за ним повторил Ирод, избегая смотреть в глаза Анана. – Но я спрашиваю, можно ли доверять ему?
– Нет, – коротко и четко ответил Анан.
– Нет?! – Ирод вскинул голову и поднял руку к лицу, как бы заслоняясь от жаркого пламени глаз слуги. – Но почему?
– Потому что доверять нельзя никому, мой господин.
– И тебе тоже?
– Каждый ищет что-то для себя, мой господин. Сармалла хочет много.
Ироду показалось, что огонь в глазах Анана опалил его ладонь. Он отступил на шаг, все еще держа руку у лица, но теперь развернув ее к Анану тыльной стороной ладони.
– А чего хочешь ты, мой Анан? Надеюсь, не больше Сармаллы?
– Больше! – неожиданно твердо ответил Анан и тем же тоном добавил: – Я хочу всего, господин.
– Всего? Но что это?
– Твое доверие, господин.
В то же мгновение, как Анан произнес это, Ирод сначала почувствовал кожей руки, а потом увидел, взглянув, как ослаб жар огня в глазах Анана, а потом потух и сам огонь. Может быть, слуга, стоявший в нескольких шагах за ними, переступив с ноги на ногу, просто отвел факел в сторону, так что спина Ирода загородила пламя. Но как бы там ни было, в лицо Анана вернулась обычная бледность, и оно снова стало неподвижным и бесстрастным.
Ирод облегченно вздохнул. Он хотел спросить, как можно искать доверия, если нельзя доверять никому, но не спросил, а лишь потер лоб ладонью. Ладонь была прохладной. Прикосновение напомнило ему о звезде – а ведь остановился, чтобы взглянуть на нее, и не хотел говорить с Ананом.
– Подожди там, – Ирод указал на темный край галереи и, когда Анан отошел, перегнувшись через каменные перила, поднял голову и посмотрел на небо.
Серебристый овал звезды был похож на печать. Ирод улыбнулся.
2. Женщины и мужчина
Уже более трех месяцев крепость Массада находилась в окружении войск Антигона. Попытки взять стены штурмом окончились неудачей нападавших: город был хорошо укреплен, а защитники дрались храбро и умело. В начале осады в войске Антигона был большой отряд парфян. Парфяне не любили воевать с крепостями и не участвовали в штурмах, нетерпеливо ждали своего часа, чтобы ворваться в город сквозь пролом в стене или открытые ворота. Тут они были бы в своей стихии, готовые грабить и убивать, убивать и грабить. Но город держался твердо, а вскоре парфяне ушли, получив известие о вступлении в Сирию легионов Вентидия Басса, присланного из Рима, чтобы очистить восточные провинции от захватчиков.
Впрочем, уход парфян не ослабил осады, а подвезенные метательные машины еще осложнили положение горожан – то здесь, то там возникали пожары, и бороться с огнем приходилось и днем и ночью. Но не метательные машины были основной угрозой, а нехватка воды. Колодцы не успевали наполняться, а некоторые иссякли совсем. Края ведер скребли по дну, поднимая на поверхность лишь жидкую грязь. Командовавший крепостью Иосиф, брат Ирода, выставил у каждого колодца усиленные караулы и приказал раздавать воду – не больше полведра на семью. Но вскоре и этого уже не могла дать земля. Люди роптали, несколько раз пытались нападать на солдат, стороживших колодцы. Каждый день у дома Иосифа собирались толпы людей, требуя – либо воды, либо сдачи крепости. Женщины стучали медными кувшинами о каменную мостовую, кричали визгливо. Мужчины стояли молча, с угрюмыми, злыми лицами. Дом был хорошо укреплен, окружен двумя рядами воинов. Но даже когда во двор залетали камни (двое слуг были ранены, один из них – тяжело), Иосиф не решался отдать приказ воинам разогнать толпу.
Он находился в сомнениях и не знал, что предпринять. Порой сомнения переходили в отчаяние, он боялся представить, что станет с семьей, если враги ворвутся в город. Он вспоминал об Ироде – страшился гнева брата больше, чем мести Антигона, больше, чем смерти. Ночами он зарывался головой в подушку и не мог сдержать слез. Плач быстро превращался в рыдания, Иосиф хватался руками за края ложа, как будто опасаясь, что содрогания тела сбросят его на пол.
После таких приступов – а они повторялись все чаще и чаще – он чувствовал себя разбитым настолько, что плохо воспринимал происходящее вокруг, казался вялым и отрешенным. Когда он поднимался на стены и солдаты обращались к нему, он отвечал невпопад, а взгляд его, как бы подернутых белесой пеленой глаз, блуждал по лицам, по камням стен, по зубцам башен, не останавливаясь ни на чем. Наконец он уходил, а солдаты смотрели в его спину, скорбно и неподвижно.
Недовольство жителей все усиливалось, толпа у дома Иосифа становилась все многочисленнее, а выкрики женщин все пронзительнее и злее. Однажды, когда он подъехал к воротам, люди, не обращая внимания на сопровождавших Иосифа всадников, стали хватать его за одежду и едва не стянули на землю, а брошенный кем-то камень просвистел рядом с его головой.
Вечером того же дня Иосиф принял решение, но не приступил к исполнению задуманного, ощутив крайний упадок сил. Его била дрожь, он чувствовал приближение очередного приступа, но не мог справиться с собой и только лег на постель, уткнувшись лицом в подушку.
* * *
Иосифу показалось, что скрипнула дверь, он замер, прислушался, не поднимая головы. Чья-то рука легла на его плечо, и кто-то позвал его сдавленным шепотом:
– Иосиф. – И еще раз, громче: – Иосиф!
Он поднял голову и услышал (теперь узнал голос):
– Я пришла говорить с тобой.
Иосиф уперся руками в ложе, с трудом поднялся и сел. Перед ним стояла Саломея. Она неподвижно смотрела на него. В лице ее было то ли страдание, то ли презрение – Иосиф так и не смог разобрать – то ли и то и другое разом.
– Ты что? – проговорил он отрывисто.
– Я пришла говорить с тобой, – выговорила она с какой-то особенной, незнакомой Иосифу твердостью и, медленно подняв руку, указала пальцем в грудь брата, так, будто предполагала, что он может не понять ее.
Он уставился на ее вытянутый палец – длинный, тонкий, прямой, с розовым ногтем, похожим на гладкое зернышко пшеницы, – и почему-то не смог оторвать взгляд. Палец Саломеи напомнил ему руку статуи какой-то римской богини, он видел такую во дворце наместника, когда однажды ездил с Иродом в Дамаск.
Он вздрогнул, когда Саломея убрала руку, это движение причинило ему неожиданную боль.
– Иди к себе, Саломея, – произнес он, с усилием выговаривая каждое слово, – я устал и должен отдохнуть. Кроме того, – он заставил себя поднять голову и посмотрел в ее лицо, – сейчас слишком поздно, и тебе, девушке, нельзя находиться здесь. Что скажут, если кто-нибудь…
– Ирод не боялся того, что могут сказать, а ведь я приходила к нему почти каждую ночь, – презрительно усмехнувшись, перебила его Саломея.
– Ирод? – почти что вскрикнул Иосиф и невольно повел глазами по сторонам, будто испугался незримого присутствия брата. – При чем здесь Ирод! Я никогда не хотел знать….
– Но знал, – опять перебила его Саломея. – И все в нашей семье знали, даже Мариам. Но ответь мне, Иосиф, почему все молчали? И не только Ирода, никто не посмел укорить меня.
– Но, Саломея… – слабо произнес Иосиф и так же слабо приподнялся и опустил руку. Она упала на постель и развернулась как неживая, ладонью вверх.
Саломея усмехнулась. На этот раз без презрения, холодно.
– Как ты думаешь, чем мы занимались с Иродом по ночам?
Иосиф низко опустил голову:
– Нет, Саломея, нет!
– Да, Иосиф, да! – громко произнесла она. – Мы любили друг друга.
– Но, Саломея, – не поднимая головы, Иосиф прерывисто вздохнул, плечи его при этом судорожно дернулись, – зачем ты говоришь мне это? Разве теперь время говорить о таком! Каждую минуту мы можем принять смерть. – Он поднял голову и посмотрел на сестру просительно, почти умоляюще. – Если не от врагов, то от своих. Разве ты не знаешь, не слышишь, что делается в городе!
– Я знаю, что делается в городе, я с утра до вечера слышу крики людей за воротами. Но не я должна принимать решение, а ты, не я должна быть твердой, а ты. Не я, а ты должен спасти нас всех, Иосиф!
Она начала спокойно, а закончила отрывисто, зло, и даже неяркое пламя светильников не могло скрыть красноту ее щек.
– И потому ты пришла говорить со мной о том, как приходила по ночам к Ироду, – сказал Иосиф уже значительно окрепшим голосом, почти что твердым. Ему показалось, что сестра чувствует себя не так уверенно, как при начале разговора.
Но он ошибался.
– Да, Иосиф, – кивнула Саломея, и сноп ее волос в тонких жестких завитках вскинулся и опал, не нарушившись, и только одна прядь соскользнула на лоб. – Да, Иосиф, потому я и пришла к тебе, что каждую минуту мы можем умереть, потому и говорю, как ходила к Ироду по ночам и как мы любили друг друга.
Иосиф растерялся:
– Я не понимаю тебя.
Саломея присела на край ложа, взяла руку брата в свою. Ее рука была горяча. То ли ее волнение передалось ему, то ли он ощутил в ней женщину – страстную, манящую, – но он почувствовал неловкость, какую никогда не ощущал с домашними, и, застыдившись своих голых ног, резким движением зарыл их в покрывало.
– Сейчас ты на месте Ирода, – проговорила Саломея, и голос ее дрожал (Иосифу почудилось, что волнение это было особенным – волнение страсти), – и должен быть Иродом. Ты понимаешь меня? – спросила она нетерпеливо.
– Нет, – выдавил он.
– Чтобы поступить как Ирод, нужно быть им.
Иосиф сглотнул:
– Но как я могу быть им?
Саломея приблизила лицо к его лицу, выдохнула:
– Должен. – И, чуть отстранившись, продолжила: – Ты боишься, Иосиф, не знаешь, что предпринять, ты отдался отчаянию, ты… – Она коротко вздохнула. – Ты плачешь по ночам.
– Но… – вскинулся было Иосиф, попытался вырвать руку, но сестра держала крепко.
– Я не виню тебя, – продолжила Саломея, выпустив его руку и нежно проведя ладонью по тому месту, где ее ногти впились в кожу, оставив багровые следы, – трудно быть на месте Ирода, если ты не Ирод.
Иосиф неопределенно повел головой:
– Да, я не Ирод, но что я могу сделать…
– Все! – скорее страстно, чем резко перебила Саломея. – Все то, что сделал бы он!
– Но что? Что?..
Саломея улыбнулась:
– Я этого не знаю, я всего лишь женщина.
– Но тогда… – Иосиф запнулся (взгляд его невольно пал на прядку волос на лбу Саломеи), – тогда чего же ты хочешь от меня?
– Я хочу, чтобы ты почувствовал себя Иродом, – Саломея подняла руку и коснулась пальцами щеки Иосифа.
Иосиф вздрогнул, замер и не отстранился. Саломея провела рукой по завиткам его бороды, прошептала:
– Я могу тебе дать только это. Но я знаю, ты сможешь, ведь вы все-таки братья.
Ее рука потянулась к его шее и вдруг скользнула, легла на затылок. Иосиф почувствовал, как Саломея потянула его к себе: мягко, едва ощутимо, но – у него не было сил сопротивляться. Он не сводил взгляда с ее курчавой прядки, она приближалась, расплываясь, пока не затмила его зрение своей чернотой. Губы Саломеи коснулись его губ, он обнял ее дрожащее тело так крепко, что она вскрикнула.
…Комната была освещена еще неясным светом раннего утра. В светильниках закончилось масло, они потухли. Иосиф лежал на спине, обратив лицо к потолку. Он казался ему сейчас очень высоким, почти бездонным, как небо. Он чувствовал упругое бедро Саломеи, прижатое к его бедру, и не мог заставить себя повернуться и посмотреть на нее. Ее нагота смущала. Иосиф вздохнул. Саломея пошевелилась.
– Мне пора, – сказала она и, упершись рукой в грудь Иосифа, села, – я пойду к себе.
Иосиф закрыл глаза.
– Побудь еще.
– Нет.
Ложе качнулось, он услышал легкие шаги Саломеи, потом шуршание ее платья. Иосиф протянул в ту сторону руку, все еще не открывая глаз.
– Останься. – Почувствовал прикосновение ее ладони, скользнувшей по запястью.
– Нет.
Он приподнялся на локте, открыл глаза. Саломея стояла у двери.
– Но ты не сказала мне… – начал было он, но она мягко перебила:
– Ты знаешь, что делать.
– Но что?..
Свет утра скрадывал ее черты – Иосиф скорее почувствовал, чем увидел, что она улыбнулась.
– Прежде всего, разгони толпу у ворот. От их крика у меня болит голова.
* * *
Мариам никогда бы не подумала прежде, что будет так ненавидеть родных Ирода, особенно женщин. Впрочем, в последний год, сначала в Иерусалиме, а потом здесь, в Массаде, ее окружали почти одни только женщины. К матери и сестре Ирода прибавилась его первая жена, Дорида. В Иерусалиме Мариам все-таки не чувствовала себя так одиноко, хотя и замкнуто жила в доме Ирода, бежав из дворца Гиркана. В этом городе она родилась, здесь стоял дворец, где жили ее родные, и главное, жители признавали ее внучкой царя. Даже те, кто осыпал ее проклятиями как предавшую свой род. Все равно для всех она оставалась царицей, хотя и без мужа-царя, хотя и без царства.
Переезд же в Массаду стал для Мариам цепью жестоких унижений. Здешним жителям, простым и грубым, не было никакого дела до ее прежнего высокого положения и царского рода, кажется, они видели в ней лишь наложницу Ирода. Знатные горожане, приходившие в дом, поглядывали на нее с нескрываемым любопытством. Но их лицам, улыбкам, блеску глаз было нетрудно догадаться, что они представляют ее обнаженной, на ложе, в спальне Ирода. Эти взгляды – так ощущала Мариам – проникали под платье, липли к телу, оставляя на нем незаметные глазу, но очевидные грязные пятна. Мариам казалось, что все тело ее теперь составлено из таких грязных пятен, и почти каждую ночь она чувствовала нестерпимый зуд кожи, особенно сильный в самых стыдных местах.
Унижение сделалось ее постоянным чувством и даже чем-то похожим на естество. Но не как жажда или голод, потому что они являются все-таки лишь время от времени, а как дыхание, которое не прекращается никогда, только со смертью. И даже во сне унижение не отпускало ее. То ей снилось, что она обнаженная стоит перед толпой смеющихся людей и не может ни убежать, ни укрыться. То снилось, как чьи-то руки – множество рук, – с длинными корявыми пальцами и грязью под ногтями, сначала тянутся к ней из темноты, а потом хватают ее тело. Лиц она не видела, а лишь слышала мерзкое сопение, нечистое, как хрюканье свиньи. Вообще это гадкое животное снилось Мариам чаще всего. Может быть, унижение принимало облик этого животного, чтобы еще сильнее мучить Мариам.
Но мучений хватало и в часы бодрствования – все вокруг, кажется, только и жили для того, чтобы досаждать ей. И первой среди них была Дорида – та, с кем Мариам и общалась, и виделась меньше других и с кем почти не говорила. Дорида держалась так, будто Мариам не существовало вовсе: не было в комнате, не было в доме, не было в жизни. Когда Дорида смотрела на нее, Мариам ощущала себя прозрачной, почти бестелесной – Дорида видела все, что находилось за спиной Мариам, но не видела ее саму. Эта простая женщина – во дворце Юдифи ее не взяли бы даже в служанки – имела над Мариам необычайную власть, и Мариам (сначала сама того не сознавая, а позже – вполне сознательно) невольно заискивала перед ней: улыбалась, когда ловила ее взгляд, играла с ее сыном Антипатром. Мальчик не нравился Мариам: казался глупым и грубым, дурно пахнущим. Но как по-другому можно было добиться расположения матери – тем более такой, – как не оказывать внимание сыну. Мариам брала мальчика к себе на колени и, пересиливая неприязнь, а порой и отвращение, прижимала его голову к груди, шутила, называла будущим великим воином, говорила, что статью он похож на отца, а красотой и нежностью лица – на мать. Мальчику было уже больше шести лет, но он сидел на коленях Мариам, подобно младенцу, смотрел на нее неподвижно и тупо, как будто не понимал ни единого слова, как если бы Мариам говорила на чужом языке или бессмысленно бормотала. «Это сын Ирода!» – думала Мариам, но продолжала говорить и улыбаться.
Дорида – и Мариам это казалось особенно унизительным – не запрещала ей играть с сыном. Она входила и выходила из комнаты, иногда садилась рядом, делая свою работу (шила или украшала одежду вышивкой), и при этом держалась так, будто находилась только вдвоем с мальчиком. А когда она хотела увести его, то просто брала за руку и вела за собой. А Мариам глядела им вслед, и ей хотелось плакать.
Однажды она спросила Дориду – болезненно улыбаясь и ненавидя себя за это:
– За что ты ненавидишь меня, в чем я виновата? Если из-за Ирода, то знай – я не хотела быть с ним.
Дорида не ответила, продолжая работу (она шила), а когда откусывала нитку, обнажив длинные, неровные, чуть желтоватые зубы, Мариам показалось, что в углах ее губ мелькнула презрительная усмешка. (Но, может быть, Мариам ошибалась, потому что, когда откусываешь нитку, презрительная усмешка получается сама собой.) Потом Дорида сказала строго:
– Ты снова шалил за едой. Если ты еще раз будешь бросать хлеб на пол, мне придется наказать тебя.
Дорида обращалась к сыну, но Мариам показалось, что она говорила это и ей. Она сказала Антипатру, заглядывая в его лицо:
– Разве можно наказывать такого прекрасного мальчика! Я никогда не позволю этого.
Говоря такое, она хотела вызвать раздражение Дориды, хотела хотя бы так заставить ее отвечать. Но Дорида промолчала с равнодушным лицом и лишь через некоторое время произнесла:
– Служанка жаловалась, что ты поднимаешь ее платье и щиплешь за ноги. Мне это не нравится, Антипатр. И твой отец будет недоволен, если узнает. Ты не должен так вести себя с прислугой. Когда ты вырастешь и станешь большой и сильный, и будешь побеждать своих врагов, ты сможешь добыть себе любую женщину и делать с ней все, что захочешь, хотя бы она была царица или царская дочь. А если захочешь, сделаешь ее своей служанкой.
Мариам замерла, почувствовала, что бледнеет. А мальчик спросил у матери:
– А царицу какого царя?
Дорида ответила, втыкая иголку в ткань и внимательно следя за стежком:
– Любого. Ведь ты возьмешь ее как военную добычу, и она перестанет быть царицей, а станет даже ниже твоей служанки.
– И тогда ты разрешишь мне щипать ее за ноги? – склонив голову набок и недоверчиво улыбаясь, спросил мальчик.
– Конечно, – ответила мать, – сколько угодно.
– И она не станет жаловаться тебе, как служанка?
– Не станет.
Мариам встала так резко, что мальчик едва не свалился на пол, непроизвольно вцепившись в ее платье, почти повиснув на ней. Мариам осторожно и не без труда – она ощутила внезапную слабость, и руки ее дрожали – разжала его кулачки и, глухо, без всякого выражения (на это у нее не хватило сил) выговорив:
– Я не служанка, Антипатр, и ты не должен дергать меня за платье, – повернулась и пошла к двери.
Она старалась держаться достойно, распрямила спину и гордо вскинула голову. Это у нее получилось. Не получилось другое – сдержать слезы. Они выступили на глазах, затуманив зрение, и Мариам боялась наткнуться на стену.
* * *
Так же как Дорида держалась с ней, так же Мариам держалась с Саломеей. Или почти так же. Ведь Мариам отбирала у Дориды внимание и любовь мужа так же, как Саломея отбирала у Мариам любовь жениха. И если Мариам была не вольна в своих поступках и виновата перед Доридой невольно, потому что ее судьбой распорядился злой рок, вот уже полтора десятка лет преследовавший ее семью, то Саломея… Саломея делала то, что хотела, то, что требовала ее распутная плоть и растленная душа – душа блудницы. И при этом Мариам не ревновала Саломею – она ее ненавидела. И не за то, что она распутничала с Иродом, а за то, что этим унижала ее. Унижала на глазах домашних, перед всем народом, может быть, перед всем миром.
То, что Мариам чувствовала когда-то к Ироду, не было любовью. И чем больше проходило времени, тем это все яснее понимала Мариам. Не было никакой любви, а было томление плоти девушки, вступившей в пору замужества, отделенной от всех правилами царского рода, строгостью бабки Юдифи, толстыми стенами дворца. Ирод просто ворвался в ее жизнь, как врывается буйный ветер в давно запертую комнату, где окна занавешены толстой материей, куда не проникают лучи солнца и пахнет сыростью из углов. Тогда ей казалось, что ветер принесет свет и тепло, а он принес с собой пыль, застилающую глаза и знойный воздух, затрудняющий дыхание. Нет, не сама Мариам – ее лицо, плоть, чувства – была нужна Ироду, а ее царский род. Она понимала это и раньше, еще когда Ирод с такой страстью и силой добивался ее, но по-настоящему понять мешало проклятое томление плоти, греховные желания, стыдные сны. «Господи, – с горечью думала Мариам, – что же делает с душой человека его слабая плоть, сильная в одном только распутстве и жажде удовольствий!» Она говорила себе это то про себя, то вслух, то обращаясь к Богу, то не обращаясь ни к кому. Но Бог не давал ответа, и Мариам только скорбно вздыхала – наверное, ее грехи были слишком ужасными, слишком глубокими и непоправимыми, чтобы Он отвечал ей.
Впрочем, теперь было поздно раскаиваться в содеянном. Ведь Мариам дала слово, и гордость не позволит нарушить его. Не ее собственная гордость – ее нет, эта гордость разрушена унижением, – а гордость их царского рода, единственное, что у нее еще осталось.
В Иерусалиме, в первое время жизни в доме Ирода, они с Саломеей стали подругами, и казалось, что могут стать сестрами. Саломея так хорошо говорила об Ироде, называла его великим воином, уверяла Мариам, что внешняя суровость и резкость в поступках есть только одна сторона натуры брата и что другая сторона совсем иная, никому не ведомая. И что там – нежное сердце и тонкая ранимая душа.
Мариам не доверяла словам Саломеи, но слушала с удовольствием – в ее положении лучше было обманываться и верить, чем знать правду и страдать. Впрочем, Саломея обладала даром убеждения, и скоро Мариам сама стала думать, что просто не знает своего жениха, то есть не знает его с той самой стороны, с лучшей. Горячность Саломеи невольно проникала в нее, возбуждая надежды, вытесняя сомнения.
Но однажды после такого разговора с сестрой Ирода – Саломея в тот день была особенно возбужденной, и глаза ее блестели необычным блеском – Мариам как будто что-то ударило изнутри. Сердце забилось часто и гулко, руки похолодели, а кровь прилила к голове. Она вспомнила блеск глаз только что ушедшей от нее Саломеи и с ужасом поняла, что это блеск страсти. И не какой-нибудь, а плотской. Это была не страсть девушки – томительная, затаенная, – это была страсть женщины, познавшей ответную любовь.
Это открытие сначала поразило, а потом устыдило Мариам. Она говорила себе, что нельзя так думать, что этого не может быть и что нельзя бросать тень недоверия на свою подругу, к тому же единственную. И еще Мариам думала, что это ее собственный грех говорит в ней, а не она сама.
Но чем больше она убеждала и стыдила себя, тем мощнее росло в ней чувство, что она не ошиблась и что Саломея не только любит Ирода и любима им, но и… Она никогда не называла э т о словами, но не могла властвовать над воображением. Мерзкие картины сплетения тел Ирода и Саломеи сами собой вставали перед ее внутренним взором. Порою казалось, что она видит их наяву. Невольно она увлеклась созерцанием, приближая взор к лежащим на ложе так близко, что могла рассмотреть все подробно и даже чувствовала острый запах их потных тел.
Она ничего не сказала Саломее, принимая ее так же дружески, как и раньше. Со спокойным, как ей самой казалось, лицом выслушивала ее рассказы об Ироде, кивала в нужных местах, изображала бледными губами улыбку. Такое притворство было бы ей вполне по силам, если бы не одно обстоятельство – запах. Он преследовал ее всегда и повсюду – и когда она бодрствовала, и когда она спала. Но в присутствие Саломеи он становился невыносимым. У Мариам кружилась голова, а пальцы ее холодели и вздрагивали.
Только в течение нескольких дней ее открытие оставалось тайной. Как-то Саломея, придя в комнату Мариам, долго не начинала обычного разговора, сидела, глядя в сторону и как бы прислушиваясь к чему-то. Может быть, к чему-то внутри себя. И вдруг, быстро взглянув на Мариам, спросила:
– Ты знаешь?..
И Мариам, сама не зная как, скорее всего от неожиданности вопроса, ответила:
– Знаю.
И та и другая поняли, что имеют в виду одно и то же. Саломея сказала:
– Ты не должна гневаться на меня. Я не отбираю у тебя Ирода, я помогаю ему. – Она помолчала, опустив взгляд, и тихо добавила: – И тебе.
А Мариам, удивляясь самой себе, не ответила резкостью, не заплакала, не приказала Саломее немедленно выйти вон, не назвала ее подлой предательницей, мерзкой блудницей… Она спросила, хотя и чуть напряженно:
– Давно это началось?
Саломея пожала плечами и, вздохнув, проговорила:
– Да, когда Ирод бежал после суда Синедриона.
– Здесь, в Массаде?
– Да. – Саломея исподлобья взглянула на Мариам. – Он был так одинок. – Опустила веки и снова вскинула их. – Ты понимаешь меня?
И Мариам ответила:
– Понимаю.
Тогда Саломея протянула к ней руки и, обняв, притянула к себе, прижалась щекой к щеке Мариам.
Так они сидели долго, и Мариам не пыталась освободиться от объятий подруги. Но самое удивительное состояло в том, что Мариам почувствовала себя покойно и не ощущала запаха, преследовавшего ее все последнее время.
Уходя, Саломея спросила:
– Мы с тобой остаемся, как и были?..
Она недоговорила «подругами», а Мариам сказала:
– Сестрами.
После этого разговора с Саломеей Мариам успокоилась. Некоторое время не понимала, как такое могло произойти. А потом поняла: она больше не любит Ирода и уже не полюбит никогда. И еще: она ненавидит Саломею, и ненависть эта так же глубока и холодна, как и нелюбовь к Ироду.
Их отношения с Саломеей никак внешне не изменились, только они больше уже никогда не говорили об Ироде. И еще когда Ирод был здесь, в Массаде, – и Саломея ходила к нему по ночам, – и когда он уехал, сначала в Аравию, потом в Рим.
Но самое главное – Мариам перестала мучиться холодностью Дориды. Теперь ей было все равно, что думает о ней жена Ирода, и она уже больше никогда не брала на колени маленького Антипатра и не играла с ним.
* * *
После неожиданной ночи с Саломеей Иосиф переменился совершенно. Он и сам не понимал, что с ним такое произошло. Уже утром он вышел к толпе у ворот дома, поднял руку, призывая к молчанию, и держал ее так, пока не затихли крики людей. Потом он крикнул, уверенно и грозно:
– Мне нечего дать вам, кроме победы, и я обещаю вам ее. Я не впущу Антигона в Массаду, и я не позволю вам выбирать: умереть от мечей врагов или от жажды. Я верю, что Бог не оставит нас, и – я сделал свой выбор. Но каждый, кто выступит против меня, будет объявлен врагом и предан смерти. Расходитесь и будьте мужественны!
Люди молчали, а Иосиф повернулся и вошел в ворота, на ходу бросив поджидавшим его начальникам:
– Разгоните толпу и предайте смерти зачинщиков.
– Но, Иосиф… – попытался было возразить один из начальников, старый приятель, товарищ их детских игр.
Но Иосиф посмотрел на него так, что тот пробормотал, опустив голову:
– Все будет исполнено, как ты сказал.
И все было исполнено. Солдаты, выстроившись боевым порядком, двинулись на толпу, люди сначала попятились, толкая друг друга, а потом побежали.
Несколько человек были затоптаны насмерть, несколько легко ранены солдатами. Двое были взяты под стражу и на следующий день казнены на центральной площади. При казни присутствовала лишь небольшая кучка горожан, остальные, как видно, опасались выходить из дома. Казнь совершилась быстро, при полном молчании.
Все защитники города – солдаты и вооруженные горожане – очень скоро почувствовали железную волю Иосифа и подчинились ей, одни радостно, другие угрюмо. Подчинившихся радостно было очевидное большинство, упавшие было духом ощутили надежду.
Иосиф приказал выдавать солдатам двойную порцию воды, и никто не посмел противиться его распоряжению. Несколько раз, неожиданно для врагов, Иосиф сделал вылазки, нанеся осаждавшим ощутимый урон при незначительных потерях в своих отрядах. Это еще больше укрепило дух войска и усмирило ропот жителей. Если бы не недостаток воды (съестных припасов было в достатке), можно было держаться сколько угодно долго. От Ирода все еще не было никаких вестей, и как скоро может явиться помощь – и от кого – оставалось только гадать. Впрочем, Иосиф гнал от себя такие мысли и больше всего страшился ослабления собственной воли, таким чудесным образом укрепленной Саломеей. Он отбросил свой прежний план бежать с семьей и самыми близкими воинами к аравийскому царю, хотя и имел сведения, что тот раскаивается в отвержении Ирода и, наверное, рад был бы загладить вину, приняв под свое покровительство его родных. Конечно, главной причиной изменения планов Иосифа была Саломея – Иосиф уже не в силах был даже казаться слабым.
Она больше не приходила к нему по ночам и вела себя так, будто между ними ничего не произошло. Она держалась с ним столь естественно отстраненно, что иногда ему казалось, что случившееся один только сон, каприз больного воображения, смущение сознания, ослабленного страхом, тяготами осады, жаждой. Иосиф вглядывался в лицо сестры, пытаясь найти ответ, ловил ее взгляды. Но Саломея оставалась холодной, равнодушной и неприступной, и даже теперешняя мощная воля Иосифа не могла изменить ничего.
Ему особенно трудно было по ночам. Несмотря на усталость после тяжелого дня и болезненную рану (он получил ее во время одной из вылазок), Иосиф долго не мог заснуть, прислушивался к каждому шуму в доме, к каждому шороху за дверью. Мгновениями ему казалось, что он слышит легкий шелест шагов. Он замирал всем телом, широко раскрытыми глазами глядя в темноту у двери – дыхание прекращалось, а сердце было готово остановиться. Наконец он падал в изнеможении на ложе, обливаясь потом и тяжело, прерывисто дыша. Только под утро забывался в беспокойном сне, метался по ложу, вскрикивал, стонал. Выходил на рассвете осунувшийся, бледный, с синими кругами вокруг глаз. Как у него потом хватало сил на целый день, он и сам не понимал.
Но однажды, уже окончательно измученный, он сам отправился, поборов смущение, в комнату Саломеи. Было еще только девять часов, позже он уже не решился бы прийти. Предупрежденная служанкой, Саломея встала при его появлении.
– Я слушаю тебя, Иосиф.
Повернув голову и быстро покосившись на дверь, он хотел было подойти к ней, но сумел сделать всего два шага – жесткий взгляд Саломеи остановил его.
– Я… ждал… тебя… – прерываясь после каждого слова, с усилием выговорил Иосиф и резким движением руки, будто отмахиваясь от назойливых насекомых, стер выступивший на лбу пот.
– Я слушаю тебя, – будто не понимая, повторила Саломея.
Иосиф вздохнул, снова провел ладонью по лбу, прошептал сдавленно:
– Ты нарочно мучаешь меня, – произнес это невнятно, то ли спрашивая, то ли утверждая.
– Мучаю? – холодно переспросила она. – Ты ошибаешься, Иосиф.
– Но, Саломея!.. – Он сделал короткий шаг и протянул в ее сторону руку.
– Нет! – твердо проговорила Саломея, и Иосиф опустил руку, незаметно обтерев ее об одежду, уже жалобно произнес:
– А когда же?.. – И услышал неожиданное:
– Когда Бог дарует нам дождь.
Иосиф поморщился, не понимая:
– Дождь? Какой дождь, Саломея?
– Тот, что спасет нас, – ответила она и, будто поясняя свои слова, указала глазами на потолок. Иосиф невольно посмотрел в направлении ее взгляда, а Саломея продолжила: – Твои великие усилия, Иосиф, не должны пропасть даром, они будут вознаграждены, я верю в это. Нет, я знаю это и хочу, чтобы знал ты. Когда это совершится и Бог наградит тебя, то и я не замедлю с наградой.
– Значит, – Иосиф, не поднимая руки, указал пальцем в потолок, – если дождь…
– Да, – прервала она. – Как только прольется дождь, я приду к тебе.
– А когда он может пролиться? – не вполне понимая, что он такое говорит, спросил Иосиф.
– Скоро, – твердо и уверенно произнесла Саломея, – верь мне, Иосиф.
Он ушел от нее с надеждой. Вернувшись к себе, оперся о подоконник и долго смотрел на небо, выискивая взглядом хотя бы самые незначительные признаки туч. Но небо было усеяно звездами, а овал полной луны чист и ровен.
* * *
Смелые вылазки отрядов Иосифа принесли свои плоды, воины Антигона уже опасались появляться в непосредственной близости от стен и, как видно, не помышляли о штурме. К тому же при этих атаках было сожжено несколько осадных машин, а оставшиеся не доставляли защитникам сколько-нибудь ощутимого вреда. Но нехватка воды, даже при отсутствии пожаров, сделалась настоящим бедствием. О новых вылазках нечего было и думать, солдаты еле держались на ногах. Но хуже всего было жителям, особенно старикам и детям, смерть от жажды посетила едва ли не каждый дом. Люди уже не собирались толпами, и не столько по причине жестоких мер Иосифа, сколько потому, что у них просто не было сил. Некоторые умирали у пересохших колодцев, с мольбой глядя на стражников, охранявших жидкую грязь на дне. Даже семья Иосифа не могла получать воду в достаточном количестве, и, хотя никто не роптал, Иосиф старался не встречаться с родными, оставаясь ночевать в казармах стражников у стен.
Никакого худшего бедствия, чем это, кажется, было уже ожидать невозможно – враги терпеливо ждали, когда измученные защитники крепости наконец откроют ворота или, если упрямство пересилит, просто примут смерть.
Однажды утром Иосифа позвали на стены. Он медленно, выверяя каждый шаг, поднялся по лестнице с высокими каменными ступенями. Солдаты указали ему на всадника, гарцующего вблизи стены. Увидев Иосифа, он вытащил из-под одежды свиток и, помахав им, прокричал срывающимся голосом:
– Доблестному Иосифу от царя Антигона!
– Что тебе нужно? – крикнул Иосиф. – Если он предлагает сдачу крепости, то его старания напрасны.
Крик обессилевшего от жажды был слабым, и всадник вряд ли мог ясно расслышать его слова.
– Царь Антигон предлагает тебе выпустить из крепости его племянницу Мариам. Он клятвенно обещает увести свое войско, – снова прокричал всадник, еще сильнее размахивая свитком.
Иосиф все расслышал ясно – как, по-видимому, и стоявшие на стенах солдаты – но, сделав вид, что понял другое, ответил:
– Убирайся! Я не сдам крепости! Передай это своему самозваному царю!
– Если ты выпустишь Мариам, царь Антигон клянется…
Крик всадника, кажется, усилился вдвое, настолько, что Иосифу показалось – его слова могли долететь до центра города. При этом всадник вынул лук и, достав стрелу, стал привязывать к ней свиток.
– Убейте его! – повернувшись к солдатам, приказал Иосиф, но солдаты как завороженные смотрели на всадника.
– Пускайте стрелы, метайте дротики! – вне себя от гнева крикнул Иосиф и, вырвав дротик у стоявшего рядом воина, метнул его вниз.
Сила гнева почти всегда первенствует над силой плоти. Еще мгновение назад Иосифу казалось, что он с трудом сможет вытянуть меч из ножен, но он метнул дротик с такой силой, что тот, перелетев через голову всадника, вонзился в землю в нескольких шагах позади лошади. Лошадь отпрянула в сторону, всадник покачнулся, но удержался в седле.
Пример Иосифа как будто разбудил солдат – одна за одной вниз полетели стрелы. Всадник, пригнувшись, развернул лошадь, но все-таки, изловчившись, успел пустить стрелу. И тут же, не проследив за ее полетом, пустил лошадь вскачь, быстро удаляясь от стены.
Пущенная им стрела ударилась в край надворотной башни и едва не упала в ров. Один из солдат успел подхватить ее на лету. Он, конечно, не мог заметить, сколь злобный взгляд метнул на него Иосиф. Если бы взгляды могли поражать, как стрелы, сердце ловкого солдата было бы разорвано надвое.
Свиток доставили Иосифу. Он взял его и, не разворачивая, спустился по лестнице, провожаемый вопросительными взглядами солдат.
Новая беда оказалась хуже бедствия жажды. Весть о предложении Антигона мгновенно распространилась по городу. Судя по всему, Антигон желал именно этого, а само послание с клятвенными заверениями уйти от стен Массады, если ему выдадут Мариам, было только уловкой. В рядах, до этого стойких защитников, произошло брожение умов. Подобно виноградному соку, заключенному в бочки, вспенилось сознание измученных людей. Когда к полудню Иосиф направился к дому, дорогу ему загородила возбужденная толпа. Среди жителей были и солдаты, что более всего удручило Иосифа. Послышались крики:
– Отдай ее Антигону, Иосиф, спаси нас! Мы не хотим, чтобы из-за нее умирали наши дети! Пусть она уходит к своим!
Иосиф угрюмым взглядом исподлобья оглядывал толпу. Возможность скорого спасения была сильнее страха, крики становились все требовательнее и злее. Иосиф покосился на сопровождавших его всадников. Они сидели в седлах, низко опустив головы – ни один не смотрел на него.
Когда из толпы стали выкрикивать: «Иерусалимская блудница! Она погубит нас! Выгнать ее из города!» – Иосиф тронул коня и, расталкивая хватавших его за одежду людей, поскакал вдоль улицы.
Войдя в дом, он позвал начальника охраны и приказал усилить караулы и разместить во дворе отряд тяжеловооруженных воинов.
– Сам отбирай особенно преданных нам, и пусть они всегда находятся поблизости.
– Но таких не больше двух сотен, – отвечал начальник охраны и, опустив голову, добавил: – Да и они…
– Что? – гневно перебил его Иосиф. – Ты считаешь, что и они ненадежны?
– Нет, господин, – начальник охраны быстро взглянул на Иосифа исподлобья и тут же опустил взгляд, – я так не считаю. Но люди устали. Мы все готовы умереть, но…
– Иди и исполняй, – опять перебил его Иосиф и, когда начальник охраны ушел, долго сидел, подперев голову руками и прикрыв глаза.
Уже к вечеру этого же дня стали поступать известия о выступлениях людей в разных концах города. У северной стены горожане попытались разоружить солдат и открыть ворота, несколько неизвестных напали на караулы у колодца, и двое солдат были ранены. На рыночной площади собралась огромная толпа. Люди кричали, что нужно идти к дому Иосифа и силой взять Мариам. Посланных для разгона солдат забросали камнями, им пришлось отступить. Впрочем, уже и сами солдаты не выглядели надежными и, по сведениям шпионов Иосифа, в любую минуту могли перейти на сторону разъяренных горожан.
Уже ночью толпа собралась у ворот дома Иосифа. Многие были вооружены, несколько камней ударились в стену, один влетел в окно. Утром Иосиф приказал солдатам атаковать толпу. Солдаты вытеснили людей на соседние улицы, убив и ранив несколько человек. Но люди не разбежались, а попытались оказать солдатам сопротивление и, когда отряд вернулся, снова собрались у ворот.
К Иосифу пришел начальник охраны. Голос его, когда он заговорил, звучал неуверенно.
– Они строят завалы на улицах. Если они попытаются взять дом штурмом… – он недоговорил, вопросительно глядя на Иосифа.
– То погибнут, – жестко произнес Иосиф, – или погибнем все мы.
– Но… – начальник охраны вздохнул и не продолжил.
– Говори же!
– Но, может быть, попытаться договориться с ними?
Иосиф холодно усмехнулся:
– То есть выдать им Мариам?
– Нет, господин, нет, – испуганно пробормотал начальник охраны, – я хотел сказать…
– Невесту моего брата Ирода! – как бы не слыша его, продолжил Иосиф, переходя на крик. – Выдать невесту будущего царя Иудеи, то есть выдать толпе свою царицу! Что скажут о нас, что подумают! Каждый мальчишка будет указывать на нас пальцем и кричать на каждом углу: «Вот они, отдавшие на растерзание подлой толпе свою царицу! Посмотрите, так они спасали свои жалкие жизни!» Ты хочешь этого! Отвечай!
– Нет, господин, – чуть напряженным голосом, но твердо выговорил начальник охраны, – мы все умрем за свою царицу.
– Я верю тебе, – кивнул Иосиф, жестом отпуская начальника охраны, но, когда тот был уже у двери, окликнул его: – Постой!
Начальник охраны повернулся:
– Слушаю тебя, господин.
Помолчав, Иосиф сказал, глядя себе под ноги:
– Недавно я получил известие, что Ирод с большим войском движется в направлении Массады.
Только произнеся это, Иосиф поднял голову и посмотрел на собеседника. Начальник охраны молчал – его лицо и весь облик (прижатые к бедрам руки, чуть склоненная голова) – выражали вежливое внимание.
Иосиф переждал некоторое время, вглядываясь в лицо начальника охраны, бывшее непроницаемым, – может быть, он хотел услышать радостный возглас или хотя бы мелькнувшую в глубине глаз надежду? – и продолжил:
– Я полагаю, что в течение нескольких дней он подойдет к стенам крепости. Мы должны быть готовы одновременно с Иродом атаковать Антигона. Передай это начальникам всех отрядов.
Иосиф понимал, что начальник охраны не верит ему. В свою очередь, начальник охраны знал, что Иосиф не мог получить никаких известий от брата. Но и первый, и второй сделали вид, что всецело доверяют друг другу.
– Позволь, господин, передать эту радостную весть солдатам, – сказал начальник охраны.
– Сделай это, – ответил Иосиф. – И скажи им, что Ирод щедро наградит каждого за доблесть и верность.
– Мы будем верны господину до самой смерти! – громко провозгласил начальник охраны (пожалуй, что слишком громко).
Иосиф коротко кивнул:
– Иди и исполняй свой долг.
Когда дверь за ушедшим закрылась, а шаги затихли в коридоре, Иосиф, зачем-то обернувшись к окну, откуда доносился грозный шум толпы, выговорил с дрожащим от неподдельного страдания голосом:
– Где же ты, Ирод!
* * *
Осада дома толпой продолжалась, шум и крики не стихали даже ночью. Правда, уже люди не подходили близко к воротам и не решались бросать камни – это случилось после того, как начальник охраны приказал воинам пускать в напиравших людей стрелы. Но покинуть дом не решился никто, и Иосиф не знал, что делается у стен крепости и мог полагаться только на счастливую судьбу.
За эти последние дни он постарел на несколько лет, и как-то мать, прищурив подслеповатые глаза, сказала, дотронувшись до его головы:
– У тебя появились седые волосы, Иосиф.
Иосиф быстро провел ладонью по волосам, подавляя напряжение, улыбнулся беззаботно:
–Ты ошибаешься, это всего лишь блеск солнца.
Мать не стала возражать, а только грустно посмотрела на него.
Иосиф находился в сомнениях, его воля стала заметно ослабевать. О том, чтобы выдать Мариам Антигону, он не думал ни разу, но о том, что вовремя не покинул город и не бежал под защиту аравийского царя, пожалел не раз. Стойкость последнего времени теперь представлялась ему ошибкой – он не только не имел возможности вместе с семьей покинуть уже почти обреченную крепость, но не мог даже покинуть собственный дом и выйти на улицу, рискуя быть плененным, а то и убитым жителями.
Как-то мать, позвав его к себе, спросила, просто как о чем-то самом обыкновенном:
– Скажи, Иосиф, нам скоро придется умереть?
– Нет, нет, – не ожидавший такого вопроса, торопливо ответил Иосиф и, тут же взяв себя в руки, сказал: – У нас большой запас продуктов и вдоволь воды (над колодцем во дворе он приказал устроить навес и охранять его особо). Солдаты нам преданы, и я верю…
– И я верю, Иосиф, – с мягким укором перебила его мать. – Но я хочу знать, ты спрашивал у Мариам?
– Спрашивал? Что?
Мать приложила сухую, как пергамент, ладонь к руке Иосифа.
– Ты знаешь, о чем я.
– Нет, – упрямо и недовольно ответил он, полагая, что мать все-таки не решится продолжить этот неприятный разговор.
Но упорства у Кипры было не меньше, чем у сына. Она сказала:
– Ты спрашивал Мариам: хочет ли она остаться с нами?
– Я полагаю, что об этом не нужно спрашивать, – холодно и отстраненно произнес Иосиф. – Разве мы не одна семья?! – добавил он мягче.
– Она лишь невеста, – отозвалась мать.
– Невеста, – вслед за ней повторил Иосиф, еще не понимая, к чему ведет мать, но, как бы подспудно почувствовав опасность, он напрягся внутренне.
Чувство не подвело его – мать сказала:
– Ирод не был преданным женихом, и ты, Иосиф, знаешь это.
– Это дело Ирода, а не мое. Он глава нашей семьи, а не я. – Он произнес это тоном, не допускающим возражений, заметно возвысив голос. Пожалуй, еще никогда прежде он так не смел разговаривать с матерью.
– Да, он заменил отца, – упрямо продолжила мать. – Но сейчас его нет, и ты заменяешь его. Ты глава нашей семьи, Иосиф, и отвечаешь за нашу жизнь.
Иосиф хотел возразить, но мать решительным жестом руки остановила его.
– Я никогда бы не заговорила об этом из гордости и стыда, если бы… – Она задохнулась, дернула головой и, дотронувшись пальцами до горла, договорила. – Если бы не смерть, стоящая на пороге. Я не говорю о себе, я прожила свое, но вам всем надо жить.
– Мы будем жить, – не очень уверенно произнес Иосиф.
– То, что происходило здесь, – продолжила Кипра, заметно задыхаясь, но еще более решительно, – известно всем, даже слугам. Мне больно за Ирода и стыдно за дочь. Но это было, и потому Мариам имеет право выбирать, остаться с нами или уйти от нас.
– Она дала слово, – твердо возразил Иосиф.
– Она имеет право выбирать, – так же твердо повторила мать.
Иосиф резко поднялся и шагнул к двери. Остановился, сказал, не оборачиваясь к матери:
– Она останется с нами!
– И ты сможешь сказать Ироду, что мы все погибли из-за нее?! – вскричала мать срывающимся голосом и закончила, хрипя: – Из-за этой блудницы!..
Иосиф повернул голову и посмотрел на мать через плечо с холодной грустью, почти с презрением:
– Никогда не думал, что моя мать будет повторять выкрики подлой толпы. Наверное, недаром говорят, что мы люди низкого происхождения. Ты спрашиваешь, что я скажу Ироду? Я отвечу или скажу ему, что мы все спаслись, не потеряв чести, или уже ничего не смогу сказать, потому что погибну вместе с вами. Но тебе я говорю в последний раз: Мариам останется с нами!
Мать протянула к нему руки, задушенно выговорила:
– Иосиф!..
Иосиф отвернулся и пошел к двери, бросив на ходу:
– Я пришлю тебе служанку.
* * *
У лестницы на второй этаж его поджидала Саломея. Иосиф и сам не понял, зачем шел сюда – его покои находились внизу.
Саломея бросилась к нему, схватила за руки. Прошептала горячо:
– Ты идешь к Мариам?
– Я иду к Мариам? – зачем-то переспросил он, пытаясь освободить руки, и вдруг произнес твердо: – Да, я иду к Мариам.
– Ты не должен, Иосиф! – Саломея смотрела на него испуганно и умоляюще.
Наконец он освободил руки, потер запястья.
– О чем ты, Саломея?
– Ты не должен выдавать ее Антигону!
Он с неподдельным удивлением посмотрел на нее.
– Я не собираюсь делать это. Почему ты решила?..
– Ты не должен, не должен! – упрямо повторила она, так, как будто не слышала его ответа. – Пусть лучше мы все погибнем!
Губы Саломеи тряслись, а глаза блестели. На мгновение Иосифу показалось, что она впала в безумие. Он положил ей руки на плечи, легко потряс:
– Да что с тобой!?
– Не знаю, – выдавила она жалобно и вдруг заплакала, уткнувшись лицом в грудь Иосифа. – Я… думала, ты решился, чтобы… – Она подняла голову и заглянула в его лицо, – чтобы спасти всех нас.
– Не беспокойся. – Он провел ладонью по ее волосам, ощутив внезапное желание, неровно вздохнул. Договорил глухо: – Она останется с нами.
Тут же мягко отстранил Саломею, стал подниматься по лестнице. Стоя внизу, держась обеими руками за поручень, Саломея проговорила сквозь слезы:
– Ты не обманешь меня? Ты не обманешь меня, Иосиф?
Он покачал головой:
– Нет.
Иосиф постучал в дверь Мариам и вошел, не дождавшись ответа. Удивился, увидев ее стоящей в центре комнаты – как будто она ждала его. Он почувствовал смущение. Он всегда чувствовал себя так в присутствии Мариам, но в ту минуту смущение было особенно острым. Он сказал, блуждая взглядом по стенам и полу и все никак не могущий задержать его на ее лице:
– Я хотел говорить с тобой.
Думал, что она спросит «о чем», но Мариам сказала:
– Говори.
Он ощутил себя провинившимся слугой, который пришел просить прощения у хозяйки. Проговорил, глупо улыбаясь:
– Думал, ты знаешь,
– О том, что толпа требует выдать меня Антигону?
Голос Мариам прозвучал спокойно и ровно. Удивление, наконец, задержало взгляд Иосифа на ее лице. Оно было бледным и заметно осунувшимся, но он невольно подумал: «До чего же она красива!» и позавидовал Ироду. Вслух сказал, пристально глядя на нее (в ту минуту, даже если бы хотел, не смог бы отвести взгляд):
– Я хотел спросить… – и снова не сумел продолжить.
– Спрашивай, – сказала она.
– Я хотел… – Он злился на свою нерешительность, но ничего не смог поделать.
– Ты хотел спросить, не желаю ли я уйти к Антигону? – помогла ему Мариам и сразу же ответила: – Нет, этого я не желаю.
– Но я думал…
Она продолжила за него:
– Что я захочу выйти к Антигону, чтобы спасти всех вас? Нет, даже в этом случае я не хочу выйти. Ты сможешь заставить меня сделать это, только применив силу.
Она стояла прямая, гордая, спокойная. Иосиф опять ощутил зависть к брату, подумал: «Царский род!» Сказал, коротко вздохнув:
– Тогда я пойду. – Услышал краткое:
– Иди.
У двери остановился и, заставив себя повернуться, спросил едва ли не шепотом – у него пересохло во рту:
– Но почему, Мариам?
– Потому что я дала слово.
* * *
Иосиф просидел в своей комнате до позднего вечера, приказав слугам не впускать никого, что бы ни случилось. Он не хотел думать о Мариам, но не мог не думать. Сегодня, может быть, впервые он увидел ее так ясно – царицей. И не женой Ирода-царя, а одинокой царицей: гордой, неприступной, прекрасной, восхищающей. О такой римляне говорят: богиня.
Образ Саломеи, являвшийся время от времени сквозь думы о Мариам, заметно потускнел. Саломея все еще представлялась Иосифу соблазнительной и даже манящей, но в сравнении с Мариам казалась служанкой.
Иосиф не понимал, зачем он думает о Мариам, и что он о ней думает, и к чему хочет прийти. Он просто видел ее, как видел только недавно стоящей в центре комнаты, и – ему было хорошо. Он позабыл о тяготах осады, о возможной и близкой смерти, даже перестал слышать шум толпы за окном. Не было ни осады, ни опасности, ни толпы, не было смерти. Были только он и Мариам, стоящая перед ним в центре комнаты, прямая и гордая.
Иосиф не зажигал светильника и лежал в темноте. Он лежал на спине, заведя руки за голову и закрыв глаза. Он то ли дремал, толи спал, то ли грезил. Вдруг, как будто что-то толкнуло его извне – он замер, прислушался, не открывая глаз. Различил крики за окном и еще что-то, какой-то посторонний шум, все возраставший, непонятный. Этот шум возрастал вместе с криками – они теперь тоже были какими-то незнакомыми. Вдруг он понял – это радостные крики – и тут же открыл глаза, рывком поднялся и сел на ложе.
Дождь. Это был дождь. Его разбудил шум дождя. Это было спасение. Глаза Иосифа привыкли к темноте – теперь он видел толстые струи падавшей на землю воды. Крики за окном затихли, люди разбежались по домам. Иосиф поднялся, подошел к окну и, вытянув руки, подставил под дождь ладони. Потом поднес ладони к губам и жадно втянул прохладную влагу.
…Дождь лил три дня, не переставая. Все емкости и пруды в городе были наполнены водой. Толпы людей больше не собирались на улицах, опасность сдачи крепости была предотвращена. Когда Иосиф первый раз выехал из дома, люди, только еще недавно осыпавшие его проклятиями, кричали:
– Будь славен доблестный Иосиф! Иосиф – великий воин, мы все пойдем за тобой! – так, будто это он приказал пролиться дождю.
…Саломея сдержала слово и пришла к нему ночью. Радость спасения усилила ее страсть – она была неистовой и мучила Иосифа до самого рассвета. А он, отвечая ей, не чувствовал прежнего желания и вместо лица Саломеи – вспышками – видел лицо Мариам.
Когда сестра уходила, он спросил:
– Почему ты боялась, что я выдам Мариам Антигону? Разве ты не любишь Ирода? Разве не хочешь, чтобы ты одна…
– Нет, я люблю Ирода, – перебила Саломея. – Он должен властвовать над Иудеей, а в жилах Мариам течет царская кровь.
– Странная любовь... – пробормотал Иосиф.
– Любовь! – решительно и твердо произнесла Саломея и, выйдя в дверь, закрыла ее с отчетливым стуком.
|
|
