|
|
© М.А. Иманов. Текст, 2007.
© Н.М. Иманова. Права, 2007
Михаил ИМАНОВ
ГОЛЫЕ СКАЛЫ
Книга четвертая
Часть первая
Царское величие
1. Надежда и тревога
Обстоятельства сложились тяжелые, можно сказать гибельные. На то, чтобы завоевать благорасположение Октавиана, а тем более его доверие, было мало надежды. Тесная дружба с Антонием, всегда представлявшаяся Ироду как счастливый дар судьбы, теперь оказалась коварным даром. Неужели он был вознесен на вершину власти только затем, чтобы потом легким толчком быть сброшенным в пропасть забвения. Легким толчком или даже просто ленивым жестом владетельной руки Октавиана.
Так думал Ирод и был готов к потере не только власти, но и самой жизни. И при этом – сам себе тайно удивляясь – не испытывал ни страха, ни отчаяния и как никогда чувствовал в себе прилив сил и решимость действовать. Для себя он желал одного – держаться с достоинством. Тем более если дни его сочтены.
Впрочем, об окончании дней говорить было рано: звезда Ирода в последние дни горела особенно ярко, как в самые лучшие и счастливые времена, затмевая свет луны. Каждую ночь он выходил на галерею смотреть на свою звезду. Часто приглашал с собой Саломею, и они смотрели вместе. Они не разговаривали – Ирод обнимал плечи сестры, а она нежно прижималась к нему. Бывало, что они стояли так до самого рассвета.
Как-то, вернувшись под утро в свои покои, Ирод спросил Саломею:
– Ты веришь?
– Я знаю, – с твердостью отвечала она.
В последнее время они сблизились так, что понимали друг друга без лишних слов и объяснений, – сестра как будто читала мысли Ирода и верила в его звезду едва ли не больше, чем он сам.
– Бывает, что фитиль светильника вспыхивает ярко, перед тем как угаснуть. Может быть, так же и моя звезда…
Ночь была холодной, и Саломея продрогла. Держа чашу с горячим вином обеими руками и торопливо отпивая, сестра покачала головой:
– Твоя звезда не светильник, а сама судьба.
– Но Октавиан, – сказал Ирод, невольно заговаривая о том, что более всего занимало его мысли, – он не простит мне дружбы с Антонием.
Саломея отстранила чашу от губ, подняла взгляд, прежде чем ответить, внимательно вгляделась в лицо брата.
– Судьба выше и сильнее императоров и царей.
– Но Октавиан… – чуть нетерпеливо проговорил было Ирод, но Саломея перебила его:
– Он сын Цезаря, а Цезарь возвысил нашего отца и тебя тоже.
– Он может не помнить об этом.
– Тогда ты напомнишь ему.
Спокойная уверенность сестры радовала Ирода, но несколько ущемляла его гордость. Быть зависимым от женщины – даже такой, как Саломея, – он считал недостойным мужчины и царя. Но с другой стороны, Саломея была ему необходима: в ней одной из всех обитателей дворца (не только родных, но и стражников и слуг) не чувствовалось страха перед будущим. В самом деле, она не верила, а знала. И уходя от него в то утро, она проговорила, уже стоя у двери:
– Не думай об Октавиане, он все вспомнит, лишь только увидев тебя.
Ирод не ответил и только слабо кивнул сестре. А потом, когда она вышла, долго не мог отвести взгляда от двери.
Трудно верить в свою счастливую судьбу, когда обстоятельства грозят падением и смертью. Это дано только детям, любящим женщинам и мудрецам. Что до мужчин, тем более облаченных высокой властью, то они либо замирают от страха и тревоги, не в силах не только действовать, но и держать себя сколько-нибудь достойно, либо, собравшись с силами, идут навстречу судьбе. Чаще – опьяняясь собственной решимостью, реже – охладив разгоряченное сознание и отыскав единственно возможный путь.
Кроме Саломеи, спокойным оставался верный слуга Ирода Анан. Порой, вспоминая то время, когда Анан был орудием его врагов и посягал на его собственную жизнь, Ирод удивлялся причудливым извивам судьбы: ведь этому человеку, бывшему наемным убийцей, он доверял и доверялся как никому другому. Как-то спросил, обернувшись к стоящему за его спиной слуге:
– Скажи, мой Анан, ты все еще любишь убивать?
Анан, глядя на Ирода своими бесцветными, круглыми, без ресниц, никогда не мигающими глазами, ответил:
– Да, господин, ведь это мое ремесло.
– А если, когда наступит мой последний час и я прикажу, ты исполнишь это?
– Да, мой господин, я убью любого, кто посмеет покуситься на твою жизнь, – как будто не услышав вопроса, ответил Анан.
– Но я говорю не о ком-то, а о себе самом.
– Любого, мой господин, – упрямо сказал Анан и добавил, чуть возвышая голос: – Господину нечего бояться смерти, пока я за его спиной.
– Конечно, – коротко усмехнулся Ирод, – ведь ты и есть моя смерть.
Анан не ответил, спокойно и неподвижно глядя в глаза царя. Никто не мог выдержать этого взгляда, даже сам Ирод. Он отвернулся. Когда-то, вводя Анана в свой дом, он сказал ему: «Ты – моя смерть и всегда будешь у меня за спиной». Теперь подумал: «Смерть у меня за спиной, любовь – моя Саломея – перед глазами. Чего мне бояться, укрытому с обеих сторон любовью и смертью?!»
Почувствовав прилив бодрости, не оборачиваясь к Анану, он спросил:
– Ты сказал, что убьешь любого, кто покусится на мою жизнь. Даже римского императора?
– Если он из плоти и крови, – тихо, но твердо выговорил Анан.
Ирод неожиданно рассмеялся:
– В этом ты можешь не сомневаться.
* * *
Говорят: «Иди навстречу судьбе». Считается, что судьба где-то впереди человека. Но Ироду всегда представлялось, что она позади – он убегает, а она догоняет его. Несется за ним, чтобы поразить в самое сердце, а потом упавшего, бездыханного втоптать в землю. Порой ему чудилось, что он слышит ее шумное дыхание и тяжелый топот. И когда другим казалось, что Ирод идет навстречу судьбе – смело, бесстрашно, – только он один знал, что бежит от нее.
Так что его поездка к императору Октавиану тоже была побегом. В этот раз, возможно, последним – надежды сохранить царское достоинство и саму жизнь не было почти никакой. Но, несмотря на все это, решение его было неизменным, и оставалось только уладить дома кое-какие неотложные дела. «Кое-какими» делами он называл в разговорах с Саломеей и Ананом (в последнее время единственными его собеседниками), во-первых, устранение Гиркана, во-вторых, заключение под стражу Александры и Мариам и, в-третьих, удаление из Иерусалима в Массаду его детей. Главное было, конечно, Гиркан. К великому удивлению Ирода, Саломея вступилась за старика.
– Нет, нет, Ирод, – горячо восклицала она, – ты не должен трогать его. Ему восемьдесят лет, его лицо обезображено, и по нашим законам он уже не может стать первосвященником. Тебе нечего опасаться, Ирод.
– Да, он не может стать первосвященником, – устало возражал Ирод, – но он может стать царем. Вспомни, что он единственный оставшийся в живых мужчина из рода Асмонеев.
Саломея презрительно искривила губы:
– Ты называешь Гиркана мужчиной? Но он не был им даже в далекой молодости.
– Я не говорю о его мужественности, – возвышая голос и уже не скрывая нетерпения, отвечал Ирод. – Но он все-таки мужчина, а не женщина. И если римлянам захочется сделать его царем, они не станут смотреть ни на его возраст, ни на его ничтожество. Если им придется выбирать между мной и Гирканом, они, скорее всего, вручат венец царскому сыну. Если же им придется выбирать между мной и кем-то не из царского рода, то здесь все преимущества все-таки на моей стороне.
– Им не придется выбирать! – кажется, только для того, чтобы настоять на своем, с вызовом проговорила Саломея. – Ты – царь Иудеи и навсегда останешься царем!
– Довольно! – вскричал Ирод и, протянув руку, больно сжал запястье сестры. – В тебе говорит женщина! Я больше не желаю ничего слышать.
Саломея поморщилась и резко выдернула руку. На глазах ее навернулись слезы.
– Ты еще пожалеешь, Ирод… После Аристовула тебя уже называют убийцей детей, теперь будут называть убийцей стариков.
– Или убийцей женщин! – Ирод встал и с побледневшим от гнева лицом надвинулся на сестру.
Саломея попятилась, стоявший за спиной Ирода Анан дотронулся до его плеча.
– Мой господин!..
С трудом пересилив гнев, Ирод опустился в кресло, вцепившись пальцами в подлокотники.
– И-и-род! – жалобно протянула Саломея.
– Уйди! – глухо отозвался он.
В последние дни их отношения с сестрой испортились: любой разговор переходил в словесные борения и заканчивался гневом Ирода и слезами Саломеи. Всякий раз после этого он давал себе слово больше не приглашать сестру и отказывать ей в ночных посещениях, но держался только несколько часов и, обвиняя себя в слабости, недостойной царя и мужчины, посылал Анана за сестрой. Она же, хорошо чувствуя эту его слабость и видя в ней подтверждения его любви, всякий раз будто нарочно возражала ему, доводя их свидания до разрыва. Она плакала, Ирод готов был убить ее и… посылал за ней снова. Это и было для Саломеи настоящим счастьем, и, по-женски руководствуясь чувствами, а не разумом, она не задумывалась, что может довести их ссоры до опасной черты – до настоящего разрыва. Счастье любви ослепляло ее. Впрочем, как и всякое счастье.
Что же до Ирода, то зависимость от любви мучила его, и с каждым днем все сильнее. Любовь была хороша в дни покоя, но тяготила в дни сомнений и тревог. Сейчас он ждал от Саломеи дружбы и понимания и согласен был на плотскую любовь. Не чувства, не душевное волнение, не сердечная боль – теперь необходимо было только одно, холодный и расчетливый разум. Нельзя было сделать ни одного промаха, нельзя было совершить ни единой ошибки. Его власть, его царское достоинство, добытые ценой невероятных усилий и постыдных унижений, могли быть потеряны вследствие любого неверного шага. Он слишком многим пожертвовал ради власти, чтобы пожертвовать властью ради любви: пример Марка Антония был еще слишком свеж. Если Антоний не мог унять своей любви к Клеопатре, то ему нужно было убить Клеопатру, чтобы убить любовь. И тогда не Октавиан, а Антоний был бы не вершине власти.
«А мне не пришлось бы…» – сказал про себя Ирод и вдруг прервался, подумав о Саломее. Повернувшись к Анану, он произнес вслух:
– Может быть, убить и покончить со всем этим разом.
– Нет, мой господин, – ответил Анан без обычного равнодушия, и Ироду показалось, что в его голосе слышится страх.
Он изобразил на лице удивление.
– Разве не ты говорил мне о решительном устранении Гиркана? – Не выдержав пристального взгляда Анана, Ирод опустил голову. – Или ты как и… Или тебе тоже жаль несчастного старика:
– Мне не жаль старика, но мне показалось… – Анан прервался и, помолчав, договорил, значительно понизив голос и уже без прежней решительности: – Мне показалось, что господин спрашивал не о Гиркане.
Ирод вскинул голову, бросил отрывисто и зло:
– О ком же?
В этот раз Анан отвел взгляд в сторону.
– О госпоже Саломее, – прошептал Анан так тихо, что Ирод скорее понял сказанное по движению губ слуги, чем услышал.
Он испугался – Анан понял то, что лежало в самой глубине сознания Ирода, что он сам еще не вполне осознавал. Нужно было ответить самым решительным образом, еще лучше – воскликнуть гневно и зло. Но то, что он сумел выдавить из себя, прозвучало жалобно, едва ли не просительно.
– Я говорил о Гиркане, – сказал Ирод и зачем-то пояснил: – О бывшем первосвященнике.
Анан виновато наклонил голову.
– Да, мой господин. Я плохо расслышал речь моего господина.
Несколько справившись со смущением, Ирод проговорил сердито-дружески:
– В другой раз будь повнимательнее. Но вернемся к Гиркану. Полагаю, это нетрудно будет сделать.
Анан ответил осторожно:
– Плоть первосвященника слаба, жизнь покинет ее от одного несильного толчка. Но госпожа Саломея…
– Что? – вздрогнул Ирод.
– Господа Саломея права, – с прежней осторожностью, негромко продолжил Анан, – люди могут быть недовольны.
Ирод нетерпеливо взмахнул рукой:
– Люди всегда недовольны. С каких это пор ты стал думать о людской молве?
– С тех пор, как утонул молодой Аристовул, мой господин. Сначала были недовольны иудеи, потом были недовольны римляне. Император Антоний…
– Довольно! – перебил его Ирод. – Это мне известно.
Опасения Анана были справедливы, и это Ирод вынужден был признать. Убийство сына Александры, первосвященника Аристовула, наделало слишком много шума и принесло Ироду большие неприятности. Как человек, когда-то легко и счастливо избежавший смертельной опасности, он позабыл, что находился на краю гибели. Позабыл, что ему угрожала не только потеря власти, но и позорная гибель под топором палача. И хотя напоминание Анана об этом было ему неприятно, он был благодарен слуге.
Среди ночи Ирод проснулся. Сев на постели, испуганно оглядел комнату, позвал Анана. Вечно бодрствующий, тот сразу же откликнулся:
– Мой господин!
– Приведи Саломею, – приказал Ирод и, когда Анан направился к двери, проговорил ему вслед нетерпеливо: – Поторопись же!
Ему приснился страшный сон – лежавшая рядом с ним мертвая Саломея. Почему-то он не мог или боялся окликнуть ее во сне, но когда прикоснулся к ее руке, ощутил могильный холод, закричал беззвучно и в страхе проснулся.
Даже и теперь, когда он сидел на ложе в ожидании Саломеи, могильный холод все еще леденил его руку. Он потер ладонь об ладонь, чтобы согреться, но у него ничего не получилось: он едва чувствовал руки, да и силы покинули его. Кое-как плохо гнущимися пальцами он взялся за край одеяла и натянул его на голову, втянул голову в плечи, сгорбился.
Таким, с одеялом на голове, застала его вошедшая в комнату Саломея. За ее спиной не было Анана – слуга бесшумно и незаметно ушел к себе. Саломея бросилась к брату, обняла его ноги, уткнулась лицом в колени, прошептала с любовью и болью в голосе:
– Ирод! Ирод!
Она все понимала, любила и, главное, жалела его. Как никто другой, как никто на всем свете. Он проговорил, вздрагивая всем телом:
– Мне приснилось, что ты мертва. Что ты… что я… Что это я убил тебя.
Саломея хотела поднять голову, но Ирод прижал ее щеки ладонями – он страшился ее взгляда. Она сказала:
– У тебя холодные руки, – и хотя он пытался удержать ее, встала и, не глядя в его лицо, взяв за плечи, заставила лечь.
Они больше не говорили. Он долго не мог заснуть и уснул внезапно, крепко обняв сестру. Его руки были холодны, и потому тепло ее тела казалось Ироду жаром.
2. Прощение
Младший из «иудейских братьев», Досифей, со времени гибели Иосифа жил в не утихающей тревоге, каждый день и даже каждую минуту ожидая смерти. Если бы все усиливающееся напряжение в нем было не столь велико, он бы удивился, что все еще жив, спит в своей мягкой постели, а не на холодных плитах подвала дворца Ирода. Но ему было не до удивления – страх сковал его сознание, настоящее представлялось тяжелым сном черной и беспробудной ночи, о будущем он просто не мог думать. И только обрывки картин прошедшего время от времени являлись перед его внутренним взором, как будто только для того, чтобы добавить еще мучений его измученному сомнениями духу.
То он видел брата Иосифа полного сил и надежд, еще в те времена, когда они вместе служили в армии царя Александра и воевали против Ирода. Тогда Ирод был проклятым идумеем, другом римлян, и они ненавидели его. Потом было поражение и отъезд в отцовское поместье, где они прожили в бездеятельности несколько лет. Теперь те годы представлялись Досифею по-разному: иногда мгновением, иногда вечностью. Он почти не помнил их тогдашнее существование, и только образ брата представал перед ним с ясностью – та же сила во взгляде и та же уверенность в облике. И это при том, что Иудея горела в огне междоусобной войны, а они с братом, воины, оставались в стороне, жили мирной, однообразной, размеренной жизнью. До них доходили сведения о победах Ирода и поражениях Антигона, объявившего себя царем после смерти брата, Александра. Тогда Ирод еще представлялся им врагом, но уже не был презренным и подлым идумеем, а его притязания на царский венец не казались братьям такими незаконными.
Потом был набег отряда Антигона и разорение их поместья. Потом убийство начальника отряда и уход к Ироду, которому они преподнесли как дар отсеченную голову врага. Досифей помнил окровавленный мешок в руке Иосифа и то, как поморщился Ирод, не приняв дара. И то, как он улыбнулся, приняв их, не упрекнув за прошлое и не заставив клясться в верности.
И они стали воинами Ирода, а вскоре его полководцами. Они дрались отчаянно, презирая смерть, являя чудеса смелости и отваги. Ирод говорил о них с гордостью: «Мои иудейские братья!» И они полюбили Ирода, восхищались им, были преданы ему безмерно. Он сделался их героем, они сражались, чтобы заслужить его похвалу. И как-то легко забыли, что сражаются против своего народа, против ремесленников и крестьян, ставших воинами – пусть и неумелыми, но отважными, – готовыми отдать жизнь за свободу своей земли. Они отдавали, а братья брали их жизни, радуясь меткому удару копья или меча и гордясь друг перед другом числом поверженных врагов. Их воинская доблесть была посвящена Ироду, но они никогда не признавались самим себе, что всего лишь взяли сторону сильнейшего, а их доблесть есть малодушие и коварное предательство. Что этим позорным предательством они заплатили за то, чтобы не прозябать в своем скучном имении, а начальствовать над отрядами, быть не в забвении, а в почете, быть не бедными, а богатыми и легко презирать богатство.
Плата была велика, и, как будто чувствуя это, братья бросались в бой с неистовством потерявших разум. Впрочем, они хотели его потерять и потеряли. И когда закончилась война и Ирод сел на царский престол, братья уже не терзались муками совести, не вспоминали о предательстве. Ведь теперь они служили не проклятому идумею, похитителю престола, человеку низкого происхождения, но великому царю, хотя и другу римлян. Но разум был потерян, и братья находили в покорности перед римлянами благо для Иудеи – мир и порядок взамен смут и мятежей. Правда, порядок достигался жесткими средствами и даже жестокими и кровавыми. Но в междоусобной войне еще больше крови, еще больше жестокостей и зверств, а значит, и больше страданий.
Впрочем, братья меньше всего беспокоились о чьих-то страданиях, потому что у них появились свои, по-настоящему глубокие и мучительные. Они были первыми во время войны и хотели быть первыми в пору мира. То, что объединяло их прежде, теперь стало разъединять. Когда-то один восхищался победами другого, каждый воспринимал чужую победу как свою. Но то было на войне – в придворной жизни восхищение сменилось завистью. Зависть вызывала глухое раздражение, а иногда и настоящую ненависть. Гордый образ Иосифа в глазах Досифея померк – Иосиф был возвышен царем Иудеи. И хотя Досифей тоже не был обойден вниманием и милостями Ирода, сравниться в этом с братом он не мог.
А когда царь отдал в жены Иосифу свою любимую сестру Саломею, Досифей просто перестал считать его братом. То, что царь жил с сестрой, как с женой, не было секретом ни во дворце, ни в городе, и завистники говорили, что брак Иосифа не милость, а позор. И когда Досифею намекали на это, он молчаливо соглашался. Но сам думал о женитьбе брата как о великой милости и великом доверии царя. Он готов был на большой позор, только бы обрести часть такого доверия. Впрочем, злословие завистников было лишь выражением зависти – каждый из них хотел бы оказаться на месте счастливого избранника.
У лица счастья два выражения, враждебных друг другу, но чудесно слитых в одно – высокомерное и великодушное. Отношение Иосифа к брату внешне не изменилось, но изменился он сам: был заметно рассеянным, когда выслушивал Досифея, заметно беспрекословным, когда говорил сам. И прощаясь, неизменно повторял:
– Ты знаешь, что всегда можешь обратиться ко мне.
Но Досифей не обратился ни разу. Более того, стал избегать встреч с Иосифом, а если они все-таки случались, старался побыстрее уйти. Время от времени – и это происходило невольно – он с настоящим чувством желал брату смерти.
Желал, но никогда не думал, что это случится так скоро, что это случится так. О смерти Иосифа ходили глухие слухи. Одни говорили, что это наветы Александры, другие, что козни Саломеи, третьи, что ревность самого Ирода. Но все сходились в одном – сам царь присутствовал при этом, а убийство совершил страшный слуга Ирода Анан. Скорее всего, как полагал Досифей, так оно и было, потому что тело Иосифа так и не было обнаружено. Правда, Досифей порой надеялся, что брат жив и содержится где-нибудь в тайном подвале. Но такая надежда вспыхивала и гасла, не успев разгореться, – если человек пропадал во дворце Ирода, то нечего было числить его среди живых.
Узнав об исчезновении брата, Досифей испугался, и страх был столь велик, что он бежал из дворца в этот же день. Бежал, заперся в своем доме, ни разу не выйдя за ворота. Спал днем, урывками, ночью не мог сомкнуть глаз и, боясь темноты, приказывал зажигать в комнате возможно большее число светильников. Чтобы бежать из города или вовсе покинуть Иудею – об этом он не помыслил ни разу. Бежать так, значило бы признать свою вину (правда, неизвестно какую, потому что Досифей не знал за собой никакой вины, во всяком случае, перед Иродом), стать изгнанником, вечно преследуемым врагом царя. И хотя такая жизнь в доме не помогала избавиться от страха, а только еще усиливала его, все-таки оставалась надежда на прощение Ирода. Ведь если бы царь желал его смерти, то Досифей был бы уже мертв.
Впрочем, это не утишало тревогу Досифея – он ждал смерти и боялся ее. Боялся того, чего никогда не страшился на поле сражения. Но бесстрашие на войне редко сохраняет свою силу и свою суть в дни мира: там одни законы жизни и смерти, здесь – другие. А по закону дворцовой жизни бесполезно и глупо было бы скорбеть о смерти брата, а нужно было думать о том, как спасти себя. Что же до мести – то, как только эта безумная мысль являлась в сознании Досифея, волны страха захлестывали его с головой. Он замирал, неподвижным взглядом уставившись в пространство, перестав чувствовать собственное тело, не понимая, жив он еще или уже мертв.
…Среди ночи за дверью послышался шорох – чужой, это Досифей определил сразу (шаги своего доверенного слуги, единственного, кому было позволено входить к господину, он узнавал еще издали). Вслед за этим кто-то дернул дверь. Дважды – осторожно, но с усилием. Сидевший в кресле Досифей приподнялся, замер, не расслабляя пальцев, сжимавших подлокотники. Мужской голос за дверью тихо и четко проговорил:
– Открой! – А Досифей тут же выдохнул:
– Кто? – И дернулся всем телом так сильно, что оторвал пальцы от подлокотников и, качнувшись в сторону, едва не упал.
– Открой! – повторил голос чуть громче и мягче, и Досифею показалось, что это сказал Анан.
«Нет!» – в страхе крикнул он внутри себя, но сразу же торопливо проговорил вслух:
– Да. – И, нетвердо ступая, пошел к двери, несмотря на ужас, охвативший все его существо, не могущий противиться неведомой силе, которую олицетворял собой голос стоявшего в коридоре.
Рука Досифея поднялась и отодвинула задвижку. Дверь раскрылась, на пороге стоял Анан. Некоторое время он неподвижно смотрел на Досифея, и яркий свет множества светильников дрожащим блеском отражался в его всегда широко раскрытых, никогда не мигающих глазах. Наконец он перешагнул через порог, и невольно попятившийся Досифей увидел в его руке окровавленный нож – длинный, с костяной витой ручкой. Лезвие было больше чем наполовину вымазано кровью.
Пятясь, Досифей ткнулся спиной в противоположную от двери стену и остановился.
– Ты… пришел… убить меня? – прерывисто, спотыкаясь на каждом слове, проговорил Досифей, не в силах оторвать взгляда от лезвия ножа.
– Нет, – равнодушно отвечал Анан. – Я пришел, чтобы передать приглашение царя. Он желает видеть тебя немедленно.
– Желает видеть? – переспросил Досифей и, как видно, плохо понимая, что говорит, добавил: – Нет.
Прежде чем ответить, Анан прошел к ложу Досифея, взял висевшее на спинке льняное полотенце, с вышитыми по краям причудливыми птицами, обтер лезвие и, бросив полотенце в угол, спрятал нож под одежду.
– Царь желает видеть тебя немедленно, – повторил он. – Поторопись. Я и без того задержался с твоим слугой.
– Ты… – округлив глаза, начал было Досифей, поняв, что значило «задержался», но договорить не сумел.
– Я не смог пройти незаметно. Я не хотел его смерти, но он мог узнать меня. Или тебе так жаль слугу? Не печалься, он умер как праведник, защищая своего господина.
При последних словах углы губ Анан насмешливо дернулись. Поведя головой, он указал Досифею на дверь и, повернувшись спиной, вышел в тень коридора. Досифей, чувствуя стеснение в груди, дважды глубоко вздохнув, последовал за ним. Они миновали длинный коридор. Анан остановился и, толкнув одну из дверей, вошел внутрь и тут же вышел, держа в руках два серых грубой материи плаща с капюшонами. Досифей узнал одежду своего слуги. Анан подал ему один из плащей:
– Надень и укрой лицо. Нас не должны узнать.
Сам он накинул плащ на плечи и натянул на голову капюшон. Досифей послушно сделал то же самое. Дверь комнаты слуги, откуда только что вышел Анан, была полуоткрыта. Проходя мимо, Досифей заметил неудобно вывернутую ступню лежащего на полу человека. Медный обод, украшавший каблук сапога, тускло поблескивал, отражая колеблющееся пламя светильника у двери. Досифей отвернулся и, втянув голову в плечи, ускорил шаги, догоняя ушедшего вперед Анана.
Царский телохранитель знал внутреннее расположение комнат дома Досифея едва ли не лучше хозяина. Он вывел его на крытую галерею, выходившую в сад. Остановился, сделал знак рукой, призывая к тишине и наклонившись к самому уху Досифея, прошептал:
– Спустимся здесь. У тебя плохо расставлены стражники. Тот, что охраняет эту сторону дома, не видит угол галереи. Спустимся здесь. Вернешься этим же путем. Если стражник все-таки заметит тебя, подзови и убей. Потом скажешь, что в дом пытались проникнуть грабители. Ступай осторожно. Пойдем.
Как и предполагал Анан, стражник их не заметил. Спустившись на землю, низко пригнувшись, они достигли окружавшую двор стену. Анан ловко забрался наверх, подав руку, помог взобраться Досифею. Тот был неловок – события последнего часа давали о себе знать, – он с трудом подтянул ослабевшими руками ставшее необычайно тяжелым тело, скребя носками сапог по камню, еще и зацепившись за ветку краем плаща. Спрыгнув со стены, он подвернул ногу, невольно вскрикнув от боли. Анан, грубо схватив его за рукав, увлек за собой. Стиснув зубы и морщась от боли, Досифей, хромая, бежал за Ананом, стараясь не отстать.
Скоро они вышли к пустырю, где у полуразрушенного дома стояли две оседланные лошади. Услышав людские шаги, лошади повернули головы, глухо звякнув железом, одна из них тревожно заржала. Анан развязал лошадей, подержав стремя, помог Досифею взобраться в седло. Легко вскочил сам, протянув руку, глубже надвинул капюшон на лицо Досифея и, разобрав поводья, тронул коня шагом.
Они подъехали ко дворцу Ирода не со стороны парадных ворот, а с противоположной, к малым воротам. Анан приоткрыл лицо, стражники пропустили их внутрь. В этот раз Анан не помог Досифею, тот покинул седло сам, стараясь не ступать на подвернутую ногу. Когда подбежал слуга, чтобы принять лошадей, Досифей, помня предупреждение Анана, придержал капюшон рукой и низко опустил голову. Вошли через потайную дверь, она протяжно и жалобно скрипнула. На площадке за дверью стоял светильник. Анан поднял его над головой и стал подниматься по высоким ступеням. Досифей, опираясь руками о стены, последовал за ним. Вдруг подумал, что не смог бы ступить ни шага, если бы Анан оказался за его спиной.
У окованной железом двери Анан остановился, передал светильник Досифею. Дверь отворилась без скрипа, Анан бесшумно скользнул внутрь. Рука Досифея дрожала, тени метались по неровным камням стен. Пригнувшись, он осторожно поставил светильник на плиты. И сразу же услышал:
– Иди. Царь ожидает тебя.
Досифей вздрогнул, перед ним стоял Анан, одной рукой придерживая край двери, другой взявшись за плащ у плеча Досифея. Когда Досифей шагнул к порогу, Анан сдернул с него плащ, отодвинул край тяжелого полога, прикрывавшего вход.
И сразу же Досифей увидел Ирода, стоявшего в центре комнаты, как и обычно, неярко освещенной (царь любил полумрак).
– Подойди, – сказал Ирод, поманив Досифея мягким движением руки.
Стараясь не хромать, Досифей сделал несколько коротких шагов и остановился перед царем. Взгляд его упал на носки сапог Ирода, он услышал:
– Посмотри на меня, Досифей. Разве ты не узнаешь меня? Я твой повелитель и твой друг. Я ждал тебя, чтобы… – Ирод вдруг шагнул к Досифею и крепко обнял его, только тогда договорив: – Чтобы обнять тебя как друга.
Пальцы царя сомкнулись на спине Досифея, щека царя коснулась его щеки. Досифей стоял, чувствуя, как у него холодеют ноги, а кончики пальцев покалывает множество острых игл. Больше всего в ту минуту он боялся упасть, потерять сознание от счастья и страха.
|
|
