Лука

© М.А. Иманов. Текст, 2007.

© Н.М. Иманова. Права, 2007

Михаил ИМАНОВ

ЛЮДСКАЯ МОЛВА (ЛУКА)

Глава первая

Изгнанники

Теренций Юниор приветствует Аттия Клемента.

После стольких лет рад получить твое послание, которое мне передал Теренций Максим, бывший прокуратор в Вифании, мой дальний родственник. Он рассказал мне о твоих успехах в делах служебных и дружбе с императорским легатом, что важнее почетной должности, особенно в провинции.

Значит, ты перестал быть затворником, а я им стал, по доброй воле или нет, но определенно, что из желания понять мир лучше, чем это представляет суетная жизнь должностного лица и придворного. А еще, чтобы пообщаться, прежде чем покину этот мир, с теми, кто понял его лучше меня и отразил в бесценных сочинениях – плодах своих размышлений. Ты понимаешь, что я имею в виду мудрецов и поэтов древности. Не склонен верить, как многие, что они не умерли, а только переселились в иной мир и проживают где-нибудь на Олимпе, пируя с богами. Даже если бы это было так, то у меня мало шансов встретиться с ними после смерти. В глазах богов богатство, знатность и должности мало что значат, а по заслугам ума меня не подпустят даже к подножию священной горы, я уверен. Так что придется общаться с великими посредством их сочинений, вкушая мудрость как нектар, но помня о быстротечности времени.

Более чем успехам в делах житейских меня радует, что ты не оставил занятий умственных. Блага жизни приятны и даже необходимы, но ими нужно пользоваться в меру. Они как обычная пища – съедаешь ровно столько, чтобы чувствовать восполнение потерянных сил. Если же больше, то получаешь одни лишь неприятности в виде вздутия живота, тяжести и сонливости. Что же касается пищи духа, то поглощение ее никогда не бывает чрезмерным, а усталость после чтения и письма не тяготит, а приносит чувство удовлетворения, что сравнимо лишь с усталостью после любовного свидания.

Какую бы ты ни преследовал цель, взявшись за жизнеописание императора Нерона, мне это было приятно услышать. Я один из немногих, кто твердо верит в величие этого человека и кто искренне скорбит, что в памяти сограждан он остается едва ли не чудовищем. Его душевные качества, сердце поэта были подвергнуты испытанию обстоятельствами правления и времени, которые только легкий ум может назвать просто тяжелыми. Могу согласиться, хотя и не вполне, что он не был лучшим из правителей, но всегда и неизменно буду утверждать, что он был совершенно лишен лукавства, а коварство, столь присущее людям власти, было чуждо его натуре.

Поэт, он жил по наитию, воспринимая мир не как скучную реальность, а возвышая ее до эпической поэмы, и поступал подобно героям «Илиады» и «Одиссеи», но на своем жизненном пространстве и в своих обстоятельствах. Что же до жестокостей, которые ставят ему в вину, то ведь никому не придет в голову обвинять в том же Одиссея или Ахилла, а их деяния, в этом смысле, неизмеримо более тяжкие, чем поступки Нерона.

Меня можно упрекнуть в предвзятости, вспомнив, какими благодеяниями в правлении Нерона были осыпаны мой дед и отец. Но на это легко ответить, зная, как неблагодарны люди вообще. Как в угоду мнению большинства, а чаще от ничтожности натуры поносят того, кто дал им все и кому они так искренне поклонялись. И даже спешат с хулой, опережая друг друга, когда еще не остыл прах их кумира. А благодарных, несмотря ни на что, слишком мало, и я отношу себя к их числу.

Согласно твоей просьбе и твоему желанию, я буду присылать для задуманной тобой биографии все, что слышал от деда, от отца и многих других об этом великом человеке, так несправедливо оболганном потомками. По своему рождению я застал лишь скорбное окончание его жизни и сам не видел императора ни разу. Из тех сведений, которыми располагаю – противоречивых, а часто и ложных, – не стану ничего отбирать, предоставив сделать это тебе. Надеюсь, ты будешь справедлив, а в честности твоей я никогда не сомневался.

Полагаю, мои сведения будут тебе полезны. Но и у меня к тебе есть просьба. Прожив столь долгое время на Востоке, ты вольно или невольно должен был познакомиться с разными верованиями тамошних народов. Это и в Риме теперь можно наблюдать во множестве, но здесь эти верования как устья рек, а я бы хотел увидеть истоки. Присылай мне то, что кажется тебе особенно интересным, по своему выбору. В последнее время подобное стало меня живо интересовать, может быть, я старею.

Аттий Клемент приветствует Теренция Юниора.

Не удивлен, что ты покинул Рим и живешь в уединении. Это великое благо для твоего высокого духа и разума, острого и пытливого, который я всегда ценил в тебе больше иных достоинств, не менее замечательных. И все равно, решил ли ты это свободно или тебе посоветовали уехать. Провидение правит нами и может избрать любой способ, чтобы направить нашу жизнь в то или иное русло. Все смертные в его власти, от жалкого раба до императора, и здесь не бывает исключений. Но если обычный человек радуется возвышению: раб – свободе, свободный – достатку, служащий – более высокой должности – и при этом скорбит о падении, будь то болезнь, наказание, разорение, то не так чувствует это человек замечательный. То, что для обычного падение, для него возвышение духа и укрепление разума.

Признаюсь, что в первые годы своего изгнания я, не выказывая внешне, страдал по утраченному образу жизни – веселью, друзьям – столь глубоко и остро, что не раз мне являлось желание покончить с этим ударом кинжала или отравленным питьем. Теперь я вспоминаю те моменты со страхом. И не потому, что боюсь смерти – ты знаешь, что не боюсь. Но если бы она наступила или, что еще хуже, меня помиловали бы и вернули в Рим, что бы со мной стало и чем бы я стал?! В случае смерти – прахом, что от меня не уйдет. Во втором случае – либо стареющим повесой, либо напыщенным чиновником, государственным мужем, верящим, что без всякого его слова и самого мелкого деяния Рим перестанет существовать, впадет в междоусобную войну и хаос.

Мои достоинства не столь замечательны, как твои, а ум мой не столь глубок и не столь развит знаниями и размышлениями, но и то, что имею, не поменяю на пустую жизнь в Риме, на почет и богатство, то есть на то, что обычные люди называют счастьем. Что же говорить о тебе!

Мои успехи в делах службы и степень дружбы с императорским легатом твой родственник, любезный Теренций Максим, слишком преувеличил. Скажу так: я лишь исполняю некоторые его поручения, весьма необременительные, и беседую с ним во время обеда, если бываю приглашен, что случается нечасто. Принимаю это как знак, что в Риме на меня уже не так сердиты, как прежде. Но, понимая, не принимаю ни прощения, ни извинений. И не от обиды за несправедливость, а потому, что ничего не хочу менять и не стараюсь возвратиться.

Добавлю, что если со стороны известных тебе лиц в отношении меня допущена несправедливость, то изгнание я принимаю как должное, потому что заслуживаю наказания за пустое и бессмысленное существование. И считаю себя в ответе перед бессмертными богами, которые даровали мне жизнь не для возлияний, распутства и прочего, что принято называть удовольствиями. Так что мои недруги в Риме не могли сделать для меня большего, чем облагодетельствовать ссылкой. И хотя я не могу испытывать к этим людям ничего, кроме ненависти и презрения, по-своему я благодарен им за столь щедрый подарок.

Прости мою неумеренность в словах, но она оправдана радостью беседы с тобой, которой я был лишен столь долгое время. Твое великодушное согласие присылать сведения для моей биографии императора Нерона наполняет меня счастьем, а еще чувством должника, который никогда не сможет выплатить долг. Но то, что смогу, верну тебе с благодарностью.

Некоторое время назад я познакомился с одним ученым греком, принадлежащим к секте назореев, как их именуют в Риме, или христиан, как они называют себя здесь. Из бесед с ним я узнал много любопытного: как о самом веровании, так и о людях, его проповедующих. Полагаю, тебе это будет столь же интересно, как было мне. Тем более что секта тебе знакома – при императоре Нероне она подвергалась жестоким, хотя, возможно, справедливым гонениям. Но не угасла, как многие иные, а разрослась и укрепилась.

Если ты пожелаешь, напишу тебе об этом подробно. Теперь же скажу только, что меня удивляет больше всего: как набор далеких от реальности идей и поступков некоего лица – христиане упорно называют его Богом – может привлекать людей не только как нечто осмысленное, но и необходимое для жизни.

Всякое верование похоже на поток – его можно видеть, но нельзя разглядеть подробно, а значит, понять, из чего состоит вода. Так что для изучения нужно взять совсем немного, всего лишь каплю.

Следуя этому правилу, я попытаюсь показать тебе суть верования и его путь посредством жизни одного человека. Не грубого одержимца, но сведущего в науках и искусствах – врача, художника и автора нескольких сочинений, с отрывками из которых я сумел ознакомиться. Мой ученый грек не видел его самого по той же причине, что и ты императора Нерона, то есть по возрасту. Но он много слышал о нем по рассказам хорошо его знавших. Имя этого человека Лука.

Если тебя интересует история такой жизни, и я смогу вернуть тебе хотя бы ничтожную часть своего неоплатного долга, дай мне знать.

Глава вторая

Знаки

Теренций Юниор приветствует Аттия Клемента.

Ценю твое желание доставить мне сведения о веровании христиан и человеке, которого называешь Лукой, но не считаю это твоим долгом, а лишь дружеским жестом. Ведь дружба тем и прекрасна, что взаимные услуги совершаются не из расчета или иного подобного побуждения, но единственно по чувству. Мужская дружба благороднее любви к женщине, потому что очищена от страсти, это тяжкой болезни духа и плоти, хотя настоящая встречается крайне редко. Правда, не реже чем добродетель, глубокий ум, самопожертвование – она в этом ряду.

Но ты прав, говоря о вреде неумеренности в словах, даже они продиктованы чувством, и потому перехожу к главному. И начну с того, что называют «знаками», то есть те события из детства человека, что указывают на предназначение и направленность всей жизни, хотя чаще их истинный смысл распознают гораздо позже.

Обычно у великого человека таких «знаков» набирается множество, где большая часть придумана или искажена молвой. В отношении Нерона мне известно лишь одно такое событие, что уже само по себе примечательно и говорит о многом.

Это случилось в Риме, когда мать его, Агриппина, была уже возвращена из ссылки, отправленная туда своим братом, Калигулой, и смогла приобрести еще не власть над Клавдием, но его очевидную благосклонность. Жена императора, Мессалина, подослала к малолетнему Нерону убийц. По рассказам моего деда, один из них, вольноотпущенник, состоял с ней в любовной связи. О другом же ничего неизвестно, а имена обоих не сохранились в памяти.

Хотя считается – и так считал мой дед – что Мессалина желала смерти Нерона, опасаясь его соперничества за власть со своим сыном Британиком, но я придерживаюсь иного мнения. Мессалина боялась не соперничества Нерона и Британика (это еще невозможно было предугадать), но ею двигала ревность к Агриппине, хотя и особого рода. Конечно, она не любила мужа, как и всех своих многочисленных любовников, но любила разврат. А свободу предаваться разврату ей предоставляла власть над мужем. Власть ее плоти, как это часто случается, хотя мне непонятная. Говорили, что она одаривала мужа собой нечасто и ровно настолько, чтобы он не пресытился и желал ее еще сильнее, но только ее. И потому взгляды, которые бросала Агриппина на Клавдия, и его ответные вызывали беспокойство Мессалины, а потом и чувство опасности.

Ради справедливости замечу, что обе женщины были похожи по своим внешним проявлениям, но различны по сути. Агриппина была не чужда разврата, но он был для нее орудием достижения поставленных целей. А для Мессалины разврат был смыслом и единственной целью был тоже разврат. В этом она была подобна поэтам, а Агриппина подобна дипломатам и ростовщикам. Первой нужна была власть над Клавдием, чтобы предаваться разврату, другая применяла разврат для достижения власти.

То ли Мессалина опасалась расправиться с Агриппиной, полагая, что подозрение падет на нее, то ли по иной, мне неизвестной причине, но она поступила как женщина: не имея возможности устранить соперницу, решила наказать, лишив жизни ее единственного сына. Возможно, в надежде – мне кажется, ложной – убить ее горем.

Итак, убийцы проникли в дом, а потом в спальню малолетнего Нерона. Серьезной охраны у мальчика тогда еще не было, а стражники на улице и слуги в доме вполне могли быть подкуплены.

Злодеи приблизились к ложу и уже были готовы совершить свое ужасное дело, когда один из них, вольноотпущенник, любовник Мессалины, вскрикнул, схватившись за грудь, и отпрянул назад, едва не сбив с ног второго, бывшего у него за спиной. Мальчик проснулся от крика, поднял голову, но смотрел на мужчин без страха, а с любопытством. Это испугало их больше, чем если бы он закричал и позвал на помощь. Они бежали, бросив ножи, которые и были найдены у ложа, а в доме уже слышался топот и голоса пробудившихся слуг.

Послали за Агриппиной. Говорят, в ту ночь она была во дворце, деля постель с императором. Так ли это, не знаю, но на мои расспросы отец, со слов деда, отвечал одно и то же: «Это никому не известно». Добавлю, что мой дед, несмотря ни на что, относился к Агриппине с величайшим уважением и скорбел о ее кончине, страшной и безвременной, как близкий родственник, муж или брат.

Но вернусь к событию. В волнении Агриппина вбежала в дом и бросилась к сыну. Обладая твердым характером, она скоро успокоилась, тем более увидев, что мальчик не пострадал и не выказывал никаких признаков испуга. Он не сумел описать убийц, так же как слуги и стражники. Он только сообщил, что один из них держался за грудь и морщился как от боли.

– Как? – спросила мать, а сын рассудительно заметил:

– Как если бы его кольнули в грудь чем-то острым или ужалила змея.

Только утром в изголовье ложа была обнаружена змеиная кожа, а на запястье Нерона след от укуса. Обеспокоенная Агриппина велела позвать врача, хотя сын выглядел вполне здоровым и уверял, что у него ничего не болит. Врач, осмотрев ранку, сказал, что это похоже на укус, но, скорее всего, просто царапина. Но Агриппина оставалась при своем мнении, считая, что змея защитила Нерона и отметила его как будущего властителя Рима. Она сердито прогнала врача, а змеиную кожу велела оправить в золото и надела браслет на запястье сына. Он носил его до ссоры с матерью и ее смерти, вскоре последовавшей. Браслет затерялся, и когда жизни и власти Нерона стала угрожать очевидная опасность, он хотел снова надеть его, но не сумел отыскать. Утверждают, что это обстоятельство привело его к гибели, потому что он лишился помощи высших сил и его некому было защитить.

Но все это произошло много позже. А тогда, сразу после чудесного спасения, Агриппина добилась разрешения Клавдия, чтобы ее дом и сына охранял отряд преданных ей германцев. Мессалина была против, но не посмела возражать, опасаясь навлечь на себя подозрения. В свою очередь, Агриппина, понимая, от кого исходит угроза, еще не считала свое положение достаточно прочным, чтобы говорить об этом открыто.

Один из убийц, вольноотпущенник Месаллины, скончался через несколько дней в страшных мучениях. Одни считали, что он был отравлен своей госпожой и любовницей как опасный свидетель, но это не так. Второй убийца скончался только через два года. Он бежал и вернулся лишь после раскрытия заговора Мессалины и ее самоубийства. Показал, умирая, что его товарищ погиб от укуса змеи, бросившейся на него, когда они приблизились к ложу Нерона. Самой змеи он будто бы не видел, но слышал характерное шипение за мгновение до крика вольноотпущенника. На вопрос, укусила ли она, то есть «отметила», малолетнего Нерона, он ответить не мог.

Кожу той змеи, оправленную в золото, мой дед видел на запястье Нерона, когда тот уже стал императором. Дед уверял, что это аспид, самая ядовитая змея. Не подвергая сомнению знания деда, замечу, что укус аспида влечет почти мгновенную смерть, о чем говорит, к примеру, Плиний Старший в своем знаменитом сочинении, а ужаленный убийца скончался только через несколько дней. Это не значит, что слухи о его отравлении достоверны, а значит только то, что змея лишь внешне походила на аспида, но была неземного происхождения. И хотя тебе известно, с каким недоверием я отношусь к тому, что называют чудесным, никакого другого объяснения мне не приходит на ум.

Аттий Клемент приветствует Теренция Юниора.

Рад был твоему посланию, а также изложенным в нем сведениям, так же как интересу к тому, что я могу сообщить тебе. И хотя невозможно сравнивать императора Нерона и какого-то там Луку – правда, по-своему человека примечательного, – все-таки возьму на себя смелость сопоставить эти столь непохожие и неравноценные жизни и судьбы. Ведь людей всегда можно либо сравнивать, либо противопоставлять, и если рассуждать просто, различие лишь в степени ничтожности или величия: один управляет своей семьей и детьми, другой – государством и народами. Кто-то, достигший высшей власти, ничтожен по сути, а кто-то, оставаясь в безвестности, тоже по сути, велик. Если взять человека, очистив его от того, что он значит в глазах людей, то на весах бессмертных богов достоинства бедняка перевесят достоинства славного государственного мужа. А ведь только эти весы можно считать точными.

Прости мне излишне пространное вступление, но я должен был это сказать, чтобы сравнение этого Луки и Нерона не выглядело как попытка умалить величие последнего. Истинное величие нельзя умалить, а в истинности величия императора Нерона я, доверяя тебе, не склонен сомневаться.

По рассказам очевидцев, мнимых или истинных, которые передал мой ученый грек, рождение Луки сопровождалось чудесами. Я не столь строг, как ты, в оценке проникновения небесного в земное, но в этом случае считаю все сведения одними лишь выдумками, все равно, намеренная ли это ложь или искреннее заблуждение. О лжи говорить нечего, а об искреннем заблуждении скажу так. Во всем нужна мера, и в верованиях так же, как и в любых других делах. Неумеренный в еде и возлияниях так часто доходит до болезненного состояния, которое выражается болями, тошнотой, временным, а порой и долговременным помрачением рассудка. Тогда можно увидеть что угодно и поверить самому невероятному, противному разуму и здравому смыслу. Неумеренность в верованиях то же, что обжорство и пьянство. Замечу еще, что пьяный всегда прав и требует признания своей правоты от окружающих, какую бы нелепицу он ни произносил.

Лука родился в семье состоятельных греков. Местом его рождения называют разные города провинции Азия, но чаще всего Антиохию Сирийскую; мой ученый собеседник придерживается того же мнения.

Супруги долгое время были бездетны и уже потеряли надежду, когда жена зачала. Ей было за сорок, не лучший возраст для первой беременности, и свое положение она переносила тяжело, много и часто болела. Муж и присматривающая за ней повитуха опасались за ее здоровье и даже жизнь. Роды были столь трудными, что женщина совершенно обессилела, а когда младенец все же появился на свет, лишилась чувств и лежала как мертвая. Младенец не плакал и, как уверяли бывшие при этом, смотрел осмысленно, будто разглядывая людей. И в первый раз подал голос, когда мать, очнувшись, слабо и тревожно проговорила:

– Свет! темно! я ничего не вижу!

Ей пытались помочь и в суете забыли о ребенке. Тогда он заплакал – как говорят, требовательно и сердито. Мать не могла его видеть, но уверенно произнесла:

– Сын! Дайте мне его! – Ей подали младенца, она прижала его к груди, повторяя словно в бреду: – Сын! Свет! Не вижу!.. – что случается при родильной горячке.

И тут произошло чудо. Будто бы младенец потянулся к ее лицу и коснулся глаз. А мать тут же прозрела и, взглянув на сына, сказала:

– Ты – свет!

И младенца назвали Лука, что, как тебе известно, означает по-гречески «свет».

На этом чудеса не закончились. Всего несколько дней спустя служанка, по небрежению оставив светильник слишком близко от колыбели новорожденного, куда-то вышла. А когда возвратилась, увидела, что младенец дотянулся до светильника и сжимает пальцами фитиль. Пламени не было, но сама рука младенца светилась так ярко, что в комнате было видно как днем. Пораженная этой картиной, служанка закричала, сбежался весь дом. Увидели то же, что видела она. Родители бросились к сыну, опасаясь, что он обжегся, хотя ребенок лежал спокойно. Когда мать убрала его руку от светильника, в комнате стало темно, как если бы задули пламя, которого не было. Принесли другой светильник, руку мальчика осмотрели. На ней не было ни повреждений, ни ожогов, она даже не была горяча.

Отец Луки, человек трезвого рассудка, запретил слугам рассказывать об увиденном кому-либо, но, разумеется, слухи быстро распространились в округе. К дому сходились любопытные. Отец приказал запирать ворота даже днем и угрожал особенно назойливым палкой. Но это только подогревало людскую молву. Говорили, что младенец светится в темноте, что от заключенного в нем огня тлеет материя, которой его пеленают, и что у его колыбели ставят сосуды с водой, опасаясь, чтобы он не сгорел сам и не сжег весь дом.

Продолжать подобные этому рассказы, рожденные суеверием, не буду. На мой вопрос, верит ли он сам во все подобные «чудеса», мой ученый грек отвечал осторожно: «Не все дано понять смертным», но признал, что людская молва часто затуманивает истинный смысл событий выдумкой. А на мои настоятельные просьбы ответить определенно, верит ли он, что рука мальчика, державшая фитиль, светилась, сказал так: «Да. И это был знак, что новорожденный несет в себе свет». Когда же я заметил, что это могло и не быть «знаком», он посмотрел на меня с таким удивлением, как если бы я спрашивал, почему не горит вода. К этому мне нечего прибавить.